Ответственность - Лев Правдин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Кто?
— Да вот же, — она повела рукой, указывая на опустевшие рабочие места. — Девчонки. «Ты, говорят, Верка, посиди, подежурь, а потом тебя отпустим посмотреть». Всегда, как что-нибудь интересное, — «Верка, посиди». Вот сижу и реву: обидно же. Вам что?
— Мне город. Интересного тут, по-моему, мало…
— Ну да! Это по-вашему. А зимой артисты приезжали, так тоже, «Верка, посиди».
Город долго не отвечал. Наверное, там тоже какая-нибудь Верка оплакивает свое служебное одиночество. Наконец ответили.
— Я знала, что ты позвонишь, — сразу же отозвалась мама. — С утра жду, у телефона сижу. Как самочувствие?
— Не знаю. Еще ничего непонятно. Я только сейчас узнал.
— Я узнала вчера. А что тебе непонятно?
— Сам не знаю.
— Ну, значит, все в порядке: многие не знают, не ты один такой.
— А ты знаешь?
— Догадываюсь. Надо жить, как и жил, или даже еще лучше.
— Это все знают. Если жить так же, как вчера, то, значит, зря ты живешь на свете.
— Что-то ты, сын мой, заговорил прописными истинами, — услыхав мамин смех, такой же «не соответствующий событию», как улыбка на портрете умершего вождя, Сеня понял, что мама в самом деле знает что-то такое, чего не знает он, и о чем она еще не рассказывала.
— Мама, нам надо поговорить.
— А ты можешь приехать?
— Не знаю. Попробую договориться с Мушкетером.
Мама знала, что так прозвали начальника жилищного строительства Усатова. Сын рассказывал, как он — маленький, задиристый — носился по своим стройкам, щелкая широченными отворотами болотных сапог, и ежеминутно на кого-нибудь нападал. Сеня был уверен, что и ему достанется, едва только он попросит отпустить его на пару дней. Но все получилось совсем не так, как он ожидал. Усатов стоял на крыльце конторы, как и положено в эти минуты всеобщей скорби, притихший и печальный. Серые человечки, закончив свое дело, сидели тут же, на нижних ступеньках. Один из них, втоптав окурок в хрусткий от сырого снега мох, проговорил:
— Ну, так мы сделали… — и, не получив ответа, повторил: — Ну, так поскольку выполнили, ты нам наряд подпиши.
— И-эх вы, мужики, мужики! — скорбно проговорил Усатов. — Такая тут беда, а вы… два гвоздя вколотили, и сразу вам наряд. Идите-ка вы лучше в столярку, а я сейчас приду. Трибуну надо строить. Поняли? Вот тогда и будет вам наряд.
— Нет, ты нас не кори, — заговорили серые, — все мы понимаем… Как, значит, по радио сообщение было: ушел, говорят, из жизни. Ну, так мы разве против? Все помрем.
Увидев Сеню, Усатов еще больше приуныл:
— Вот, — указал он на своих собеседников. — Ничего не соображают. А жить-то теперь как будем, мужики?
Подумав, что его начальника терзает тот же самый вопрос, что и всех, Сеня неопределенно ответил:
— Как жили, так и будем жить.
— Нет, это вы, Семен Иванович, не подумавши так сказали. Теперь уж так, как было, не получится. Ну, чего вы топчетесь, — напустился он на мужиков. — Сказано вам, в столярку ступайте, стало быть, и разговору конец. Он задумчиво смотрел, как серые мужики лениво пробираются между кочек, так же задумчиво выслушал Сенину просьбу и после этого еще немного помолчал, прежде чем неопределенно ответить. — Мамаша. Святое, конечно, дело. Да…
— Почему вы так думаете, что жизнь наша теперь измениться должна?
— И чего тут думать-то? Знаете ведь, какая у нас главная сила? Высланные у нас работают. Вольняшек самая малость, их сюда калачом не заманишь. Чего они тут, в болоте, не видали: елки-палки, комары да гнус. Без высланных нам труба.
— Не сразу же они все уйдут.
— В том-то и дело, что уйдут все, как есть! — с прежней запальчивостью воскликнул Усатов и ужасным шепотом сообщил: — В комендатуре опасаются, как бы они еще не взбунтовались напоследок. Высланные-то. В комендатуре я сегодня разговаривал, так сотрудники говорят: «Все может быть…»
Вспомнив сегодняшний разговор с актером, Сеня подумал, что комендантские опасения эти небезосновательны, что вскоре и подтвердилось.
В день похорон Сеня, поеживаясь от пронзительного ветра, стоял у трибуны, специально выстроенной под самым гигантским портретом. Из серой небесной мглы вырывались крупные сырые снежинки, подхваченные ветром, они с разлету били в лица, липли к одежде, набивались в складки траурной ленты. Снежные созвездия залепили весь портрет. Припорошенные снегом усы сделали улыбку вождя еще более загадочной и совсем уж неземной.
Перед трибуной похаживал видный мужчина в потертом кожаном пальто и в генеральской папахе, тоже очень потертой. Красномордый этот мужчина имел чаплинские усишки и очень строго поглядывал на все происходящее. Заведующий поселковым коммунхозом, или, как он сам себя называл, — комендант города Красногорска. В общем, завхоз, и, как всякий хозяйственник, он был убежден, что без него и без его распоряжений ничего путного не получится, поэтому он немедленно учредил охранный пост у входа на трибуну.
А на трибуне, отвертываясь от ветра, поеживаясь и притоптывая по неструганым доскам, уже собралось все строительное руководство. Тут же был и прибывший на траурный митинг представитель из областного комитета партии.
— Где же народ? — спросил он, глядя, как с полсотни продрогших людей сиротливо жмутся друг к другу, стараясь укрыться от ветра. Всего полсотни вместо тысячи работающих на строительстве.
Никто ему не ответил, он посмотрел на свои часы и потом зачем-то на небо. Все, кто стоял на трибуне, тоже посмотрели на небо, словно оттуда должен снизойти ответ, но ничего, кроме мутной мглы и снежного кипения, там не было.
— Все понятно… — сам догадался высокий гость.
И комендант поспешил подтвердить начальственную догадку:
— Вот именно! Поскольку административно высланные. Нарушают…
— Нарушают?
— Так точно. Официально ведь им объявлено — день нерабочий. А они что? А они все, как один, вышли на работу. Не подчиняются. — С явной растерянностью докладывал комендант. — Злостно работают…
«Злостно работают, — подумал Сеня, — вот дурак-то! А впрочем, и не совсем дурак: бунт, которого он опасался, налицо».
И сам комендант считал так, стоя перед трибуной навытяжку, он обстоятельно и в то же время сокрушенно оправдывался:
— Граждане, говорю, чего же вы, граждане, нарушаете. Там, на трибуне, руководство дожидается. А что я от них слышу: «Иди ты на фиг». И при этом, извиняюсь, выражаются по-всякому… В такие знаменательные для всего народа дни, подобные выражения…
Лицо начальника строительства сморщилось, словно от боли. Поманив коменданта пальцем, он приказал:
— Иди-ка ты, проверь, как там у меня в кабинете. И чтоб все в полном порядке…
Возмущенно гудела тайга, плотно обступившая строительную площадь. Репродукторы, только сегодня установленные на конторской крыше, изливали скорбные мелодии над истерзанной, поруганной землей. Разрываемые порывами ветра, звуки взлетали и падали, как черные встревоженные птицы. Где-то за тридевять земель, за лесами, за горами в далекой Москве хоронили то, что осталось от Сталина-человека, а здесь, в тайге, двусмысленная его улыбка все еще пробивалась сквозь снеговые звезды, и люди, приплясывая от стужи, тоскливо думали: «Хоть бы поскорее они там…»
Наконец-то отревели-отгудели надрывные гудки в репродукторах, отгремели похоронные залпы и, как только торжественно и победно, словно вожделенный отбой, грянул гимн, первыми торопливо сошли на землю все, кто был на трибуне. Окоченевшие, они, покашливая и трубно сморкаясь, устремились в контору, где в кабинете начальника приготовлено что-то вроде поминального стола. Все дружно подняли стаканы и дружно, в скорбном безмолвии выпили. И в жарко натопленном кабинете всем стало хорошо, как в раю.
А все остальные, недостойные райской утехи, кинулись по домам или к кострам, разожженным работягами для отдыха и перекура. А Сеня направился к себе в общежитие, да по дороге передумал, вспомнив, что Усатов — большой любитель тепла — раз навсегда приказал уборщице дров не жалеть. И в самом деле, в прорабской было так жарко натоплено, что Сеня сразу согрелся и уходить не захотел.
Заскрипела входная дверь, с грохотом захлопнулась, и по коридору простучало, словно покатился камень с горки. Усатов — никто кроме него так отчаянно не гремит сапогами.
— О! А вы уже здесь? Погода, чтоб ей… Работяги-то наши: как только гимн услыхали, так сразу и пошабашили, — выкрикивал он, торопливо стаскивая сапоги. Он придвинул стул к печке и прижал ступни к горячим кирпичам.
— А вы говорили, что все высланные сразу же сбегут, а они вон что…
— Они так бунтуют, — проговорил Усатов, блаженно улыбаясь и поглаживая ступнями кирпичи. — Некоторые уже и до похорон отмечаться перестали в комендатуре. И ничего с ними не сделаешь, время не то…