Ответственность - Лев Правдин

Только сейчас острая боль дошла до сознания, до сердца. Совсем не надо было посылать связиста, и тем более Таисию Никитичну. Давно уже он начал догадываться, что просчитался, или, вернее, что взыграла в нем стародавняя привычка любой ценой сделать больше, чем от него ждут. Перевыполнить, опередить, выслужиться. Да, именно выслужиться. И не для себя выслужиться, не для корысти — этим он никогда не грешил — только для дела. Тут он шел на все, не щадил никого, и себя в первую очередь. Это верно заметила Таисия Никитична.

Бакшин вспомнил, как она уходила в тот осенний вечер. В сопровождении трех провожатых она шла, засунув руки в карманы белого полушубка, прямая и решительная, а он стоял у своей землянки и глядел, как она идет и как исчезает в темноте осеннего леса.

Сейчас он вспомнил все это в тишине, за письменным столом. Папироса в пепельнице дотлела. Он закурил другую. «Обаяние приказа»… Хотел усмехнуться, но не получилось. Та, которая это написала, находилась в условиях, исключающих всякие усмешки.

Ее сын, которого она послала к Бакшину. Значит, все-таки она верит ему. Все ее письмо проникнуто доверием. А как же, если она решилась поручить ему свое самое дорогое? Вот тут она пишет…

Бакшин еще раз перечитал то, что Таисия Никитична написала о нем, и при этом повторном чтении у него мелькнула совершенно нелепая мысль: а что если она просто выгораживает его, стремится оправдать перед сыном некоторые его действия? А что если и упоминает-то своего командира только для «светлой памяти»?..

Пробежала такая мысль в сознании и скрылась, оставив нечистый свой след. Как по половицам, только что вымытым, — в грязных сапогах. Бакшин возмущенно кашлянул, так что даже зазвенело под самым сводчатым потолком, и прикрыл ладонью рот: не разбудил ли спящего? Нет, и не шевельнулся. Намаялся за дорогу. Да и на совести пока что ничего такого тревожащего нет. Безмятежно спящий Сеня успокоил Бакшина: не могут у такого чистого человека, каким всегда была и каким осталась Таисия Никитична, завестись мысли, оставляющие нечистые следы.

Прошлое мало беспокоило Бакшина, и не потому совсем, что он считал его свободным от ошибок. Но это были ошибки деятельного, преданного Родине человека. Он всегда считал, что лучше ошибаться, но работать во всю силу, чем безгрешно бездельничать. Так что с прошлым, в общем, никакого разлада нет.

А вот с будущим сложнее. Не с его, Бакшина, будущим, за которое он тоже никогда не беспокоился. С теми, которые примут от него все, сработанное его стараниями. Если, конечно, захотят принять. Принять — значит продолжать, а продолжать то, что мы начали, им все равно придется. И это в свою очередь значит, что их надо на путь наставить, пристроить к настоящему делу.

Решительно покончив со всеми своими сомнениями, Бакшин откинулся на спинку кресла и сильно потянулся, как после тяжелой работы. Сложил письмо, завернул его в газетный лист и убрал в сейф. Замки щелкнули четко и деловито, безусловно гарантируя полную сохранность всего, что им доверено.

Стараясь не потревожить своего гостя, Бакшин со всей осторожностью вышел из комнаты. Дверь он оставил открытой, чтобы освежить воздух. Ночной ветерок свободно разгуливал по просторной «раздевалке». Здесь было темно, и только далеко, у самой мраморной лестницы, светилась коптилка на вахтерском столике. Вахтер — неопределенных лет мужичок — сидел у столика, накинув на плечи старую синюю шинель, и слушал, что ему рассказывает какой-то неизвестный Бакшину человек. Этот неизвестный был уже не молод, но очень подвижен и чем-то чрезвычайно взволнован. Рассказывая, он то и дело подскакивал, словно сидел не на прохладном мраморе, а на горячей плите.

— Говорю я ему: товарищ Беркутов, я под топор лягу, поимейте это в виду…

— Ишь ты, под топор… — сочувственно замечал вахтер. — До отчаянности, значит, дошел.

Был он без пиджака, этот неизвестный, в одной синей с мелкой россыпью белого горошка рубахе, перетянутой тонким витым пояском. Пылкий румянец горел на округлых щеках. Глаза жертвенно сверкали. Легкие белые волосы взвивались над его красным, очень загорелым лицом, как дым над костром. Его шляпа лежала на одной из ступенек. Хорошая самодельная шляпа, сплетенная из новой, блистающей золотом соломы.

— Не отчаянность это, а убежденность.

— Ну, а Беркутов, чего он против этой твоей отчаянной убежденности?

— Беркутов-то? А он угрожает: у нас, говорит, не топор. У нас бульдозер. Чихнуть, говорит, не догадаешься, как от твоего сада-огорода одно воспоминание останется…

«Садовник, — подумал Бакшин. — Жаловаться пришел…»

— Это запросто, бульдозером-то, — подтвердил вахтер. — А Беркутов мужик настырный. А ты, значит, до самого?

Садовник придвинулся почти к самому столику.

— Он-то каков? — спросил шепотом и оглянулся. — Сам-то?..

— Узнаешь, — пригрозил вахтер тоже шепотом и с оглядкой погрозил кулаком.

Пока разговор шел не о нем, Бакшин не вмешивался, но теперь он не хотел стоять в тени. Как только он вышел на свет, вахтер проворно поднялся и надел фуражку. Садовник тоже поднял со ступеньки свою золотистую шляпу, но не надел ее, а прижал к груди, как щит.

— Товарищ Бакшин! — воззвал он на звонкой птичьей ноте. — Прошу вас, товарищ Бакшин…

— Про топор-то для чего же? — досадливо спросил Бакшин, без всякого интереса разглядывая своего ночного посетителя. Насмотрелся он на таких, наслушался, хотя и без того понимал их стремление поскорее восстановить свое гнездо на старом, обжитом месте: всю войну только об этом и мечтали, и сны видели. Настрадались жители, натосковались, и все права на их стороне. А город-то строится заново, гнезда для жителей запроектированы многоэтажные, со всеми удобствами и совсем не там, где они думали. Вот и этот тоже: сад ему подай, да еще, конечно, в самом центре города.

— Про топор — это прошу прощения. Поскольку, находясь в полнейшей отчаянности…

Он сразу присмирел и даже заговорил вполне рассудительно, хотя начал из того прекрасного далека, когда еще не было войны. Какой тогда веселый, какой зеленый стоял город!

— В садах жили, как, извиняюсь, в раю, — восторженно подтвердил вахтер. Он встал рядом с присмиревшим садовником, как бы приготовляясь и дальше вторить ему.

Предчувствуя, что это надолго, Бакшин присел на вахтерский табурет. Но, к счастью, садовника не столько волновало прекрасное прошлое, сколько неприглядное настоящее и неизвестное будущее, поэтому он сразу же перешел к делу:

— Беркутова уймите!

Беркутов — прораб, размашистая душа — во всяком деле может, как говорится, наломать дров. В данном случае речь шла именно о дровах, вернее, о пригородной березовой роще, а еще вернее — о том, что от нее осталось после фашистского нашествия. Песок для строительства возили из старого карьера в двух километрах от города. Беркутову было поручено поближе отыскать место, пригодное для устройства песчаного карьера. Он это место нашел, и как раз в березовой роще, под самым городом.

— Все понятно: вы возродили вашу рощу?

— Возрождает земля, а человек только помогает ей в этом деле. Сколько мы там работали, мусор убирали, перекапывали, поливали. Все трудились, кто мог. Знаете, какая у нас была радость, когда от каждого пенечка ростки полезли! Все смотреть приходили…

— Которые так даже плясали, и плакали, и землю целовали, — подтвердил вахтер.

— Что? — спросил Бакшин грозно, и его голос прокатился по гулкому пространству «раздевалки».

Вахтер подтянулся:

— Человек радостью существует.

— Тихо! — рявкнул Бакшин и даже палкой стукнул о каменный пол, и палкой же ткнул куда-то в сторону «раздевалки». — Там человек приезжий спит. А вы тут…

— А я и не сплю, — послышался из темноты Сенин голос, и он вышел на свет. — И давно уже не сплю.

Это неожиданное Сенино появление сразу же утихомирило грозного начальника.

— Разбудили мы тебя, — все еще сердито проговорил он и, вероятно, снисходя к недомыслию своего ночного посетителя, сменил гнев на иронию: — Он, видишь ли, вперед смотрит лет на десять, а мы дальше своего носа ничего не видим. Прозорливый какой, смотри-ка…

Эта начальственная вспышка еще больше раззадорила садовника.

— Что ваши дома! — воскликнул он. — Через три года они ремонта запросят, а через десять морально устареют. А деревья, мною выращенные, через двадцать лет только в полную силу войдут, и под ними будут с удовольствием отдыхать люди.

В этом месте Сеня, который с нескрываемым интересом слушал садовника, совсем уж открыто улыбнулся, и Бакшин понял, что в этом споре он явно проигрывает, и что «обаяние приказа» вряд ли поможет. И кому приказывать? Садовнику, чтобы перестал защищать красу города? Сене, чтобы не слушал речи садовника?

— Мы от своего не отступим, — предупредил садовник. — Поимейте это в виду.