Ответственность - Лев Правдин

— Похоронили эпоху, — с неожиданным ликованием воскликнул Сеня и сейчас же услыхал резонное возражение:

— Не то говорите. Человека пока что похоронили, а эпоха, она, брат, живучая. Она еще на костылях шкандыбать будет, пока сама себя не изживет.

— Философия, — отметил Сеня. — Вы прямо философ, я это давно заметил.

— Может быть, — согласился Усатов. — Все может быть, поскольку мы, строители, — сплошь философы. А причина такому печальному явлению в нашем бытие вполне известна: материалу не дают, людей не хватает, а строить надо, план выполнять. К тому же всевозможные начальники, как комары, вьются вокруг и для создания энтузиазма всячески угрожают. Тут, брат, поневоле в философию ударишься.

Так, отогревая пятки, Усатов объяснил причину возникновения философского мышления у строителей. Объяснив, пообещал:

— Дальше, полагаю, будет еще хуже.

После чего Сеня окончательно убедился, что настаивать на отпуске, даже кратковременном, не имеет никакого смысла. Тогда он тоже разулся и, пододвинув стул, пристроил свои пятки рядом с усатовскими.

— Вот, так-то оно лучше, — одобрил Мушкетер и снова зафилософствовал: — человеку всегда чего надо? Ему чего нет, того и надо, а что в избытке, то уж надоело. А вот в тепле человеку всегда хорошо.

ЧЕРНЫЙ ВОРОН

Черный ворон сидел на портрете, на самой верхней планке. Где-то за рекой, за таежной далью неоглядной, всходило солнце. Вспыхнули верхушки старых сосен, засверкала и пошла скатываться роса, падая на нежно зеленеющий мховый ковер, весь усыпанный светло-розовыми звездами стыдливых таежных цветиков.

Покачнулись и пошли на убыль белые ночи, и такие же длительные рассветы. Светлые туманы призрачно бродили по тайге и только перед самым восходом скатывались по берегу к реке и оседали на блестящих плотах и на штабелях баланса. Кончалось бледное таежное лето.

Пробили подъем в лагерной зоне: частые удары в рельсу, звенящие тонко и занудливо, как комариный стон, в таежной темной глубине. Ахнул и коротко прокатился по округе заводской гудок. А ворон и не шелохнулся. Побудка. Давно уж он привык ко всем этим беспокойным звукам, которые доносились даже до той буреломной глухомани, где на старой сосне построил он свое гнездо. Людей он знал, так же как и всех своих немногочисленных врагов, понимая, чем они сильны и в чем он сильнее их — своих врагов. Вот люди: они не умеют летать, движения их медлительны, но, несмотря на это, они главные враги. Сидя на недосягаемой для людей высоте, он настороженно следил, как двое выползли из своей норы, остановились, смотрят на него и негромко о чем-то каркают.

Двое, которые стояли внизу и, задрав головы, с удивлением рассматривали нелюдимую птицу, были начхоз поселка и бухгалтер. Они пришли сюда спозаранку, чтобы решить одно важное и тонкое, с политической точки зрения, дело.

Бухгалтер — высокий, тощий человек, прозванный Экскаватором за могучую челюсть, квадратный подбородок и широкий рот, оснащенный большими редкими зубами.

— Это откуда его занесло?! — воскликнул он гулким, хотя и глуховатым голосом. — Вещая птица и даже отчасти зловещая…

— Вот именно, зловещая, — мрачно подтвердил начхоз. — Принесло, сволочь, на нашу голову. — Начхоз был видный, статный мужчина в офицерском мундире, хотя и без погон, но с орденскими планками. Розовое, немного полноватое лицо украшено темными чаплинскими усишками и темными же бровями победительного вида.

— Это он не зря прилетел, — согласился бухгалтер. — Теперь жди беды…

— Ну, ты не очень-то! — вспылил начхоз, неприязненно поглядывая на ворона. — Беда, беда… Раскаркался тут…

Требовалось решить неотложный вопрос: что делать с портретом? Вещь дорогая, на коммунхозовском балансе, вдруг оказалась никому не нужной. Иссеченный дождями и метелями, опаленный солнцем, бывший вождь на портрете потускнел, краска пошла пузырями и облупилась, орлиный взгляд потух, улыбка побледнела, утратив свой прежний победительный смысл. Прежде-то перед каждой датой его обновляли, подчищали, подкрашивали, а теперь никто не знал, что с ним делать: о реставрации нечего и думать, уничтожить, а кто за это будет отвечать? В кладовку не спрячешь — не кабинетный, все-таки, размер. Кого не спросишь, все пожимают плечами, а начальник строительства прямо сказал: «Думай сам, на то ты тут и поставлен…» Отмахнулся. А думать и тем более принимать решение исполнительный начхоз может, только получив приказ. Приказ — это именно та точка опоры, без которой не только нельзя перевернуть мир, но и вообще ничего он, начхоз, сделать не берется. Не может. Не имеет права. Но зато, получив приказ, он попрет напролом, сметая все на своем пути и не считая потерь, за что его ценили и отмечали.

— Попали мы в непонятное, — проговорил начхоз в смятении, ему совершенно не свойственном. Все всегда было ясно, обусловлено приказом, начисто устранявшим всякие сомнения. — Как же теперь жить?

На лагпункте пробили развод, немного погодя взревел гудок, и сразу же из бараков начали выползать разные люди, группами и поодиночке. Не задерживаясь, они расходились по своим местам. И почти все, кто проходил мимо портрета, останавливались и с удивлением разглядывали ворона — птица нелюдимая, умная, никакого шума не любящая. Живет в таких запущенных, буреломных местах, куда еще не заглядывал вездесущий человек. Что его занесло сюда, какая сила?

— Инстинкт, — проговорил один и разъяснил: может быть, лет этак под сотню тому назад, сосна стояла на этом месте, а на той сосне у него гнездо построено. Вот его инстинктом и притягивает.

Обоснованное это разъяснение было принято, как единственно вероятное, но тут подошли несколько человек с лопатами и топорами. Один из них, молодой и, видать, озорной, закричал:

— Гляди-ко: ворон!.. Чего это он тут? — и начал торопливо оглядываться, чем бы запустить.

Другой, бородатый, степенно объяснил:

— Известно, где падаль, там он и гужуется. Ворон, он и есть ворон… Не трожь его, Гошка.

— Вот я его сейчас вицей пужану…

Не дожидаясь гошкиной вицы, ворон вскинул широкие крылья и, сорвавшись с портрета, тяжело взмыл над тайгой.

— Вольное существо, — проговорил один. А другой тоскливо спросил:

— А нас когда же?..

Все посмотрели на портрет, словно от него зависело освобождение всех этих, им же, его злой волей заброшенных в тайгу, людей.

ПОЖАР

Сеню мучила совесть. Давно он не писал маме, не ответил на два ее письма и наконец решил, что больше тянуть нельзя. Подгоняемый своей неспокойной совестью и отмахиваясь от свирепых комариных полчищ, бежал он к своему бараку с намерением немедленно засесть за письмо.

В комнате было душно и, как везде в поселке, пахло дымом, которым пытались отгонять комаров. Все давно уже привыкли к едкому запаху дыма, и комары, кажется, тоже. Открыв форточку, затянутую марлей, Сеня очень решительно сел к столику и так же решительно написал: «Драгоценная моя маменька!.. Денно и нощно думаю о вас…» Так, нарочито юродствуя, в надежде хотя бы этим нехитрым способом прикрыть свою непростительную виноватость, начал он письмо.

Весь барак перегорожен дощатыми переборками, которые, как известно, звуков не поглощают. Сене еще повезло: ему досталась комната в самом конце барака, так что одна стена справа была бревенчатая, а слева за перегородкой поселился начхоз. Домой он приходил поздно и сразу же заваливался в постель, поэтому к Сене только и доносился ужасный скрип кровати, когда этот видный мужчина укладывался в постель, да по временам его богатырский храп. Только по временам.

Изредка к нему приходил единственный его приятель и сослуживец, коммунхозовский бухгалтер. Они пили водку и негромко разговаривали. Выпив, начхоз жаловался на свою судьбу, а бухгалтер — известный пересмешник — бубнил, как из бочки:

— Тебя послушать, так судьба вроде бабы: пожила с тобой, пожила, да и не потрафил ты ей, она и переметнулась к другому. Экой ты малокровный…

Но такое бывало редко, обычно Сене ничто не мешало, как и сейчас, в этот не по-северному теплый вечер. Барак затихал. Еще доносились смутные голоса, где-то плакал не желающий спать малыш, где-то чуть слышен репродуктор. В коридоре переговаривались вышедшие покурить мужчины. Все обычные житейские шумы.

Вдруг какая-то особенная наступила тишина, и тут же заговорили все разом, забегали по коридору, стуча сапогами, захлопали двери и, перекрывая весь этот шум, по-птичьи взметнулся пронзительный женский голос:

— Горит!..

«Пожар», — подумал Сеня и тоже выскочил в коридор, уже совсем опустевший. С крыльца он увидел яркое пламя в той стороне, где была контора, и бегущих на пожар людей. Они сновали между сосновых стволов, словно играючи прятались друг от друга. И он тоже прыгнул с крыльца и побежал, петляя между сосновых стволов. Выбежав на площадь, где деревьев уже не было, он увидел, что горела не контора, как он подумал, а портрет Сталина.