«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев

— Бойко!.. Бойко!.. Сыночек мой! Дитятко мое родное… Что ты, маленький, что ты плачешь? Бойко, Бойко… Молчи!.. Что люди подумают?.. Пойдем, пойдем лучше обедать.

Но Бойко умолк и без ее уговоров. Почувствовав прикосновение бабкиных рук, он вырвался, вскочил с кровати и отбежал в сторону. Грудь его судорожно вздымалась, в глазах еще стояли слезы, но они не могли погасить гневных огоньков, горящих в глубине зрачков. Он яростно сжал губы и выкрикнул со всем возмущением, накопившимся в его чистом детском сердце:

— Ты, ты, бабка, ты… никакая не коммунистка! Ты моего папу ни капельки не любишь. Для того он погиб, чтобы ты его так срамила, да?!

Рада вытянула руки, словно стараясь защититься от жестоких слов внука.

— Молчи! — с трудом выговорила она.

— Не буду молчать! Всем расскажу, что на всю Болгарию ты одна неграмотная осталась… Дай только увидеть товарища секретаря, я и ему скажу. Пусть тебя в клубе перед всеми выставят. Пускай, пускай на тебя все пальцами показывают — вот она! Смотрите на неграмотную коммунистку!

У старухи от обиды перехватило дыхание. Все ее тело, высохшее от бесконечных стирок на господ, словно одеревенело. Но и мальчик так живо представил себе, как его бабка стоит на собрании перед всем честным народом и соседи по кварталу указывают на нее пальцами, что его голос вдруг оборвался.

— Не хочу… Не хочу, чтобы у меня была неграмотная бабушка, — залился он слезами, — меня ребята в школе засмеют…

— Ох ты господи!

— Нечего тебе господа звать. Скажи лучше вот здесь, — поднял мальчик руку к портретам, — вот деду и отцу скажи, пойдешь в школу учиться или не пойдешь?

— Пойду, сынок! Пойду… — дрожа всем телом, твердила бабушка. — Обещаю… Честное слово!.. Я и сама уже так решила, да ты вот раскричался… — расплакалась теперь уже и она.

Внук вскочил и бросился к ней на шею.

— Бабушка, бабусенька! — осыпал он поцелуями ее морщинистые щеки.

— Пусти… пусти, ты меня свалишь! Видишь, ноги меня не держат.

И она опустилась на кровать, прижав к себе внука. Обида ее потонула в сложном, еще не совсем понятном ей самой, но сильном и глубоком чувстве, смешанном чувстве радости и гордости, оттого что сбылись ее мечты и малыш тянется вверх достойным побегом от старого корня. Пали двое других, но будет жить этот, третий, вобравший в себя их силу. Она целовала его и шептала между поцелуями:

— Как ты мог подумать… Меня еще твой дедушка уговаривал: «Давай, говорит, Рада, я тебя выучу». А потом отец твой, а теперь вот и ты! Только смогу ли я?..

— Сможешь, бабушка, сможешь, — уверял ее внук. — Я тебе помогу. Буквы совсем легко запомнить. Первая буква называется «а».

— Ну, «а» это я сама знаю.

— И «б» тоже нетрудно. Пишется оно вот так! Сперва кружочек, а потом флажок…

— Хорошо, милый, хорошо. Раз уж ты взялся за дело…

— Я тебе букварь куплю!

— Хорошо, сынок, хорошо…

Так сидели рядышком бабка и внук и говорили о будущих занятиях, то и дело посматривая на портреты обоих героев, погибших за великое дело. И может быть, потому, что глаза их еще были отуманены слезами, и бабушке и внуку казалось, что портреты улыбаются им из своих позолоченных рамок.

1950

Перевод Е. Евгеньевой.

СЕРДЦЕ С ИЗЪЯНОМ

Можно быть старшим лесничим, которого боится все село; можно иметь здоровенные кулачищи, которые в силу власти, тебе данной, становятся день ото дня все увесистей, но когда придет твой черед вступать в партию — и ты заволнуешься не хуже кого другого.

Я по крайней мере очень в этот день волновался.

Сколько раз приходил я, бывало, в наш клуб на доклады и собрания — и всегда чувствовал себя легко и свободно, точно у себя в лесу. Сяду на первый попавшийся стул, посижу, послушаю, а надоест — выйду потолковать за дверью с курильщиками, потом опять ворочусь назад, а не то наведаюсь в магазин напротив, поглазеть на рассевшихся за столиками любителей опрокинуть стаканчик ракии…

А на этот раз только увидел вывеску: «Клуб Болгарской Коммунистической партии» — и сердце сжалось так, словно кто ухватил его рукой, стиснул и выдавил всю кровь до капли. Потом отпустил — и тогда оно подпрыгнуло и толкнулось мне в горло, так что я едва не задохнулся. Но делать было нечего: застегнул я воротник новой куртки, которую надевал только по праздникам, одернул ее и перешагнул через порог, высоко поднимая ноги, чтобы чего доброго не споткнуться.

В маленьком невзрачном зале, оборудованном в помещении двух бывших частных лавок, рядами стояли стулья; свободных мест было достаточно, но я почему-то не решился сесть там, а примостился в сторонке, на скамейке у стены.

Может быть оттого, что еще не зажгли лампу, все в клубе казалось мне особенным, таинственным, как бывает в лесу в сумерки. Темневшее в углу красное знамя напомнило мне о том, какой алой была кровь трех замученных в нашем селе партизан, — когда жандармы сбрасывали с телеги их трупы на середину площади, она еще сочилась из ран… И лозунги на стенах клуба были сегодня уже не просто рядами букв, намалеванными нашим Колю-художником, а важными напутствиями, обращенными как бы ко мне одному…

Поднял я глаза на тех, кому принадлежали эти изречения, но и Ленин, и Сталин, и Димитров — все трое ответили мне строгим, пристальным взглядом, словно спрашивали себя:

— А получится ли член партии из этого неотесанного краснощекого лесника?

— Он, должно быть, больше до еды охоч, чем до книжки.

— Куртка у него так и трещит по швам от крепких, как у буйвола, мускулов, а вот голова, похоже, от большого ума не лопнет…

Такими же строгими и какими-то отчужденными показались мне в тот вечер и наши бунинские коммунисты. С моего укромного места, с этой стоявшей в сторонке скамейки, я мог незаметно разглядывать всех по