«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев

— Чего это ты? — изумилась старуха. — Что ты на меня так смотришь?

— Бабушка, ты почему неграмотная? — неожиданно спросил он.

— Хм!.. — усмехнулась тетка Рада. — Нашел себе заботу!

— Нет, нет, — мотнул головой Бойко, — ты скажи. Почему ты не умеешь читать?

— Да так уж вышло, сынок! Не выучилась, вот и не умею… Я же тебе рассказывала. Была я служанкой!.. Прачкой!.. Когда мне было учиться? Да и кто бы со мной возиться стал?

Мальчик сердито замахал головой — кудрявый хохолок затрясся над его лбом, подчеркивая его полное несогласие. И вдруг он изрек, как бог весть какой серьезный оратор:

— Позорно, чтобы в Болгарии Отечественного фронта имелись неграмотные граждане! — слово в слово повторил он то, что полчаса назад слышал от учительницы в школе.

— Что? Что? — растерялась старуха, озадаченная не столько высокопарными словами внука, сколько тем предельно укоризненным выражением, с которым он смотрел на нее. — Ступай мыться, говорят тебе. Обедать пора!

Тетка Рада взяла со стола тарелку внука и потянулась было за разливательной ложкой, висевшей на стене, но тут ее остановили еще более неожиданные слова:

— Подожди-ка! Тебе письмо от учительского совета.

Бойко раскрыл сумку, вытащил из-под книг запечатанный конверт и решительным жестом протянул его бабушке.

— Пожалуйста!

Серьезность внука захватила и бабку. Она взяла конверт, вынула напечатанный на машинке лист бумаги и развернула его, словно и вправду могла прочесть…

Письма, которые до сих пор приходилось ей получать, редко приносили что-нибудь хорошее. Чаще всего это были извещения от пристава или судьи об описи и продаже имущества, вызовы на допрос в участок или даже в дирекцию полиции.

И вот теперь это письмо…

Рука у нее слегка дрожала, как будто листок жег ей руки, изъеденные дешевым мылом, распухшие от постоянной стирки. Подняв на мальчика вдруг отяжелевшие веки, она беспомощно прошептала:

— Что это за письмо, а, сынок?

— Письмо! — отрезал Бойко. — Не видишь разве?

— Видеть-то я вижу… Да что с того? Знаешь ведь, что я на буквы слепая…

— Слепая! — снова сердито вскинул голову мальчик. — Давай, — потянулся он за письмом, — я тебе прочту.

— Прочти, сынок, прочти!

Четвероклассник положил, наконец, сумку с книгами, сел за накрытый стол и, повернув листок к свету, стал читать…

Тетка Рада не решилась присесть. Она была встревожена так, словно находилась не у себя, в своем собственном доме, а стояла в суде перед ненавистным зеленым столом, ежась под хмурыми взглядами судей.

— «Уважаемая товарищ Илиева! — частил Бойко, свободно произнося даже самые трудные слова, смысла которых он не очень-то понимал. — Учительский совет при начальной школе «Девятое сентября» решил включиться в борьбу за ликвидацию неграмотности в нашем районе. У нас не должно быть ни одного неграмотного, так как неграмотность — позорный пережиток проклятого капиталистического и фашистского прошлого.

С этой целью в нашей школе организуются вечерние курсы по ликвидации неграмотности. В отдельных случаях педагоги будут заниматься с неграмотными у них на дому.

Уважаемая товарищ Илиева! Так как Вы в силу ряда обстоятельств Вашей жизни остались неграмотной, учительский совет приглашает Вас сегодня же записаться на наши курсы. Надеемся, что Вы будете аккуратно посещать занятия.

С товарищеским приветом.

Мальчик поднял вспотевшее от напряжения лицо и, глядя на бабку горящими глазами, спросил:

— Слыхала?

Но бабушка ничего не ответила.

Этот листок словно белой лопаткой глубоко-глубоко врезался в пережитое, засыпанное пеплом лет, разворошил самые давние, как будто совсем угасшие воспоминания, самые сокровенные мысли, неосознанные чувства.

Увидела она себя вновь девчонкой — оборванной, с грязными ножонками и свалявшимися волосами, — их никогда не расчесывала материнская рука.

…Вот вместе с отцом гонит она на пастбище чужих поросят, а сама то и дело останавливается, оборачивается, смотрит, как подружки ее наперегонки бегут по улице в новую, недавно открывшуюся школу. Красные сумки бьют их по спине, гремят грифельные доски, а веселые крики разносятся по всему селу.

— Рада! — орет отец, размахивая жердью. — Не зева-ай, свиньи разбегутся!

Она бежит и колотит, колотит палкой поросят, как будто это они виноваты перед ней…

А потом… Пестрой каруселью завертелись перед ней книжные полки из всех домов, где она служила. Сколько раз вынимала она потихоньку то один, то другой толстый том и рассматривала картинки, пока хозяйка, застав ее врасплох, не начинала распекать за ротозейство…

Бог весть из какой туманной дали — да-да, с самой балканской войны 1912 года — выплывают перед ней письма со старательно выведенными химическим карандашом крупными буквами — от мужа с фронта.

…Получила она как-то цветную открытку — портрет Шукри-паши, защитника Одрина.

Нарисован он в феске…

Только и феска эта, и кисточка на ней, и лицо паши с бородой и усами — все было составлено из переплетенных женских тел, голых-голешеньких.

Целый гарем. И как только ему не стыдно было! Почтальон тогда присовокупил парочку таких словечек, хоть сквозь землю провалиться!

Что писал в этой открытке Илия, она и по сей день не знает. Так и осталась открытка непрочитанной. Стыдно было показать голых девок школьникам, которые читали ей письма. Да и соседей посовестилась она просить. Подумают еще про ее солдата, что он там на позициях с турчанками возится.

Еще хуже ей пришлось, когда сын начал скрываться от полиции. Передаст он ей записку тайком — кому доверишь прочитать ее, не опасаясь, что раззвонят об этом?

…А ведь она сама держала ручонку сына, а потом и ручонку внука, когда они впервые взяли карандаш и стали выводить в тетрадке черточки и крючочки. Запомнились ей с тех пор кой-какие буквы, но читать она так и не выучилась. Останавливало ее смущение: как это она будет заниматься тем, что школьникам под стать…

Сколько ни уговаривал ее Петр научиться чтению, она твердила свое: «Прошло мое время, оставьте меня!»

Как-то вечером сын чуть не силой усадил ее за стол рядом с