«Упрямец» и другие рассказы - Орлин Василев

моей дубовой рощи, не раз спасавшей меня от жандармов и до того милой моему сердцу, что я одних только певчих птиц в нее допускал!.. Позабыл я и виноградник, и град, и комиссию — со всех ног кинулся к роще, не разбирая дороги.

Прежде всего увидал я, конечно, пастухов, — ходят себе, насвистывают, будто они тут и ни при чем.

— Это Дешко, что ль, там? — спрашиваю я, задыхаясь от бега и злости.

— А ты что ж, не слышишь? — ухмыляется в ответ один из них, по имени Койчо, кривоногий такой карлик, его бы в цирке показывать.

— Чего ж вы его не остановили-то? — спрашиваю; но ни один в глаза мне не смотрит. — Или у вас ума еще меньше, чем у него?

А кривоногий довольно улыбается и говорит:

— У нас своей работы хватает. Мы ведь не лесники, без дела не ходим. Поди попаси сотню шалых ягнят, узнаешь, каково это.

Я и тогда уже почуял, что дело тут не чисто, но только потом узнал, как все это было подстроено.

Ринулся я в заповедник. Бегу, ветки меня по лицу хлещут, словно не Дешко, а я натравил на них коз. Выскочил я из чащи перед самым его носом да как заору во всю глотку:

— Дешко!

Так он своей песней и подавился. Из слюнявого рта потекла одна струя, из штанин — две. Широкие, как лодки, царвули наполнились до краев…

Раньше за такое дело задал бы я ему хорошую выволочку — и весь разговор. А теперь? Что с него возьмешь? Убогий ведь — ни для агитации, ни для пропаганды не годится. Ясно, что не сам он эту пакость придумал — у него и ума на это не хватит.

— Признавайся, Дешко, кто тебя научил?

Дешко дрожит, переминаясь с ноги на ногу, и кивает в сторону пастухов:

— Энти вон, дурные… Карлик с Кукушкой…

— Все ясно!.. Гони прочь своих коз!

— Сейчас я! Сейчас! Это мы мигом! — засуетился придурок.

Но легко ли отогнать от цветущей дубовой листвы две сотни вошедших во вкус коз? До самого полудня оттаскивали мы их за рога, покуда не выставили вон из чащи.

Отвратное животное — коза. Шкодливое. Обгложет молодые побеги — глядишь, деревцу и конец. Правда, коза дает молоко, но ведь такие потравы в лесу делает, что, будь на то моя воля, я б вовсе этих коз запретил. Уж я б их так доконал, чтоб только в зоопарке их детям показывали.

И все-таки есть на свете люди, что, пожалуй, похуже коз будут. Взять хоть, к примеру, Божью Коровку. Настоящее его имя Пело Гергов, но Божьей Коровкой прозвали его за то, что с виду он тихий и кроткий, точь-в-точь как эта букашка. Ходит скромненько, каждому дорогу уступит, а уж говорит так сладко, словно язык у него медом смазан. Изо всех бунинских мужиков он единственный ходит в церковь свечки ставить — наравне со старухами богомолками. При фашистах Божья Коровка был сборщиком яиц для гитлеровской армии, но главным его занятием была спекуляция. Раздобыл себе где-то сезонный билет и всю войну катал по железной дороге в Софию со своим битком набитым чемоданом и двумя засаленными корзинами. А когда народное правительство неожиданно объявило обмен денежных знаков, он приволок в сельсовет этот же самый чемодан, доверху набитый крупными купюрами, не говоря уж о тронутой плесенью мелочи. Все село так и ахнуло: два миллиона двести семьдесят тысяч! Говорили, что и золотишко у него водилось…

Приноровился Божья Коровка лес рубить в самый полдень. Но не на таковского напал: я за три километра расслышал стук топора. И не столько расслышал, сколько учуял по тому, как гудела земля. Ух!.. Ух!.. — стонал лес.

Кинулся я поверху, перевалил через Шумницу, спустился по обрыву в ущелье, которое у нас называют Чертовым котлом, и оказался прямо над злодеем. По-партизански ходить я вроде умею — да, видно, поторопился (не при фашистах ведь!), ну и стронул камешек. Тот возьми да сорвись вниз. Эхо раскатилось по глубокому ущелью и предупредило Божью Коровку. Стремглав ринулся и я вслед за камнем, но покуда добежал до порубщика, тот уже успел зарыть топор в землю и сидит себе как ни в чем не бывало, даже цигарку запалил.

Вокруг него — смерть, опустошение: больше тридцати поваленных стволов лежат друг на друге с обрубленными ветвями.

Спрашиваю его, гада, что он тут делает. А он отвечает:

— Диких пчелок ищу, пчеловодством вот надумал заняться.

— А кто тут только что лес рубил?

— А я почем знаю? Не слыхал. Я только-только отдохнуть присел.

Руки у него все от листвы зеленые, сучьями оцарапанные, а смотрит на меня Божья эта Коровка такими христианскими глазками, словно перед ним шестикрылый серафим небесный.

— Да ты на ручищи свои погляди!

— Ах, это?.. — повернул он кверху зеленые свои ладони. — Вот дело-то какое… Это, понимаешь… Взбирался я на деревья, в дуплах, что повыше, пошарить. На один дуб, на высокий, пчелы заманили, едва не сорвался…

Стал я напирать на христианскую его совесть. Разъяснил, какое огромное значение имеет лес, так сказать зеленое наше золото, для социалистического хозяйства. Как смягчает он климат, поддерживает влагу в полях и реках, предотвращает эрозию и выветривание почвы.

— Да знаю, Алекси, знаю, — кивал он лошадиной своей плешивой головой.

А я разошелся, словно какой оратор:

— Без наших лесов мы не могли бы построить ни одного завода, ни одной электростанции, ни одного дома. Земля превратилась бы в пустыню. Понимаешь, бай Пело?

— Как не понять, Алекси! Ведь и в писании сказано: «Храните леса, ибо они благодать божья».

— А коли так, что же ты эту «благодать» под корень рубишь, как последний преступник? Глянь, какой участок расчистил, тут впору гумно устроить!

— Но, но, но, но, прошу не оскорблять! — И благостная его улыбка погасла. — Если бы не было в писании сказано: «Прости неразумного обидчика своего» — я бы тебя за такие слова по судам затаскал.

— Да я сам тебя к прокурору сволоку! — разом прекратил я разъяснительную работу. — Как влеплю тебе акт на две тысячи левов,