Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Одичавшая кошка удирает от нас в поле, вороны с карканьем разлетаются в разные стороны. Ржавый плуг, наполовину вросший в землю, одиноко торчит на обочине. Бургомистр уходит, напоминая:

— И не забудьте: с утра люди пойдут лечить зубы!

Створки ворот, вывороченные вместе с петлями, были просто приставлены к опорам, и, когда мы попробовали их открыть, они грохнулись наземь. Во дворе валялся всякий хлам, на который мародеры, как видно, не позарились даже при дневном свете. Дверь в дом тоже была выбита. Под ветром хлопали раскрытые оконные рамы без стекол.

Вот так мы и начали обживаться. Мы — это пять семей, не считая доктора и Феликса, который потерял где-то своих родителей и которого от самого Хемница опекала мать Карины. Днем всех нас, ребятишек, выгоняли на улицу, даже в непогоду, — перенаселение…

Когда первые пациенты, явившиеся к доктору, ознакомились с нашим бытом, они вынесли безапелляционный приговор: бедлам, как у поляков. Этот приговор, выражавший отношение к нам всей деревни, вынуждал нас постоянно быть готовыми к отпору. В школу мы ходили только все вместе и при стычках с деревенскими сверстниками становились спина к спине. Когда мы были рядом, трогать нас никто не осмеливался.

Голод мучил нас постоянно. Мы бегали в поле, чтобы тайком полущить зерно из колосьев или накопать картошки. А когда осенью в деревне пришло время резать свиней и начались праздники, наша маленькая банда уже была готова к действиям. Мы согласились принять к себе и Каролу, девчонку из деревни, которая втюрилась в Герда. Она-то и была нашей главной наводчицей.

Никто из нас не ощущал угрызений совести. Ведь все в этом мире было устроено не в нашу пользу, и, чтобы выжить, приходилось исправлять его несовершенства. Сегодня я, пожалуй, осмелился бы утверждать, что мы были первыми коммунистами в деревне.

В общем-то, мы были и остались до сих пор чужими друг другу, но это, наоборот, скрепляло наш союз. А в сущности, подлинным центром притяжения его являлась Карина, хотя этого открыто никто не признал даже сегодня. Она как бы воплощала собой все те тайны, которые для нас, подростков, были связаны со словом «женщина». Болтая с Анной или Каролой, я чувствовал себя с ними на равных, но стоило Карине ненароком коснуться меня, это действовало, как удар током. Ее руки казались мне всезнающими — им были подвластны те вещи, которые магически притягивали меня и в то же время держали от себя на почтительном удалении.

Дрожа ночью в кровати от переполнявшего меня возбуждения и боясь шевельнуться, так как рядом спали родители, я вдруг с таким ошеломляющим чувством реальности ощущал эти всезнающие руки Карины на своем разгоряченном теле, что сразу же приходило удовлетворение. Даже и сейчас, во время бессонных ночей, когда рядом во все горло храпит Марга, я чувствую искушение снова испытать подобную радость самооблегчения.

Конечно, и в те годы нас терзали страхи и предрассудки, но мы легко мирились с этим. Картина мира, созданная нами, намного превосходила ту убогую реальность, в которой были повинны наши отцы. Это давало нам уверенность в успехе любого предприятия. А значит, оно всегда завершалось удачей.

Обрывки воспоминаний, разрозненные осколки образов, теснящиеся в сознании без всякой связи друг с другом…

Миниатюрные груди фрау Менцель, новенькой учительницы. Они словно таинственные живые существа, спрятавшиеся под цветастым ситцем ее платья. Проверка знаний. Вопрос сыну пекаря Росвурму: назвать притоки Эльбы. Он не двигается с места, лишь смахивает прядь волос со лба и бурчит себе под нос: а на кой мне это польское логово?

— Но Эльба не течет через Польшу, — осторожно поправляет учительница.

— Если хочешь и завтра жрать у нас хлеб, — орет разъяренный Росвурм, — отвали от меня и спрашивай другого!

Мягкие холмики, которые до сих пор плавно покачивались в такт шагам учительницы, словно каменеют. Но вдруг неожиданно поднимается чья-то рука и, как из пулемета, выпаливает выученное наизусть: Изер-Мольдау-Гербилина-Дёльниц-Эльстермульде-Заале-Нутэ-Орэ-Хафель-Аланд-Лёкниц… Зашифрованное объяснение в любви. Неужели это я?..

— Садись, отлично, — говорит учительница.

Угрожающий стук парты. Оттфрид, прыщавый отпрыск богатея Ляйба, поднимается со скамьи, расстегивает массивную бляху ремня, вытаскивает его из брюк и, помахивая им в сторону фрау Менцель, орет:

— Кто ставит пятерки полякам — сам поляк!

Учительница бросает умоляющие взгляды на учеников. Те с ухмылками следят за ходом дуэли.

— Неслыханно! — кричит учительница. — Я сейчас же иду к директору!

Молодой Ляйб загораживает выход из класса.

— Тебе не выйти отсюда, пока не докажешь, что ты не полячка! Нам такие учителя не нужны!

Под цветастым ситцем бушует буря. Костяшки пальцев фрау Менцель, впившихся в края кафедры, белеют, как у покойника. Я вижу, как встаю с места, ровным шагом подхожу к Ляйбу и точным ударом в челюсть очищаю от него выход из класса, а потом успокаивающе кладу руки на дрожащие бугорки под ситцем. На самом деле я сижу за партой, мокрый от возбуждения, и слежу за исходом необычного поединка.

Стук другой парты. Рядом с Ляйбом становится Росвурм… Нет, то, что происходит в классе, не озорство, для нас это слишком серьезно.

— Ну, исправляй же! — Ляйб постукивает ремнем по своей толстой ляжке.

С невидящими от слез глазами учительница дрожащей рукой зачеркивает мою оценку в журнале. Я бросаю презрительный взгляд на вялые выпуклости под цветастым ситцевым узором.

И на этот раз справедливость снова восстанавливает Карина. Утром по дороге в школу мы видим огромные буквы на воротах усадьбы Ляйбов: «Долой кулаков! Равноправие — для всех!» В деревне брожение, но никто не осмеливается открыто выступить против лозунга и его авторов. В конце концов козлом отпущения становится жена старшего Ляйба — при помощи щетки и щелочи она кое-как очищает ворота.

В саду за домом мужчины возделывают табак. Протесты наших матерей, которым вместо этого хотелось бы видеть там капусту, огурцы или помидоры, бесплодны. Связки табачных листьев вывешиваются для провяливания под крышей сарая. Мы отрываем отдельные листья, режем их на мелкие кусочки ржавой бритвой. Иногда в табачную смесь попадает и кусочек кожи с кончика чьего-нибудь пальца. В церкви, на детских богослужениях, Феликс незаметно отрывает от молитвенника узенькие полоски и, ловко работая пальцами, свертывает из них сигареты. Завершает он эту операцию языком, обильно смоченным слюной.

А потом, во время сборищ нашей маленькой банды, ее месторасположение выдают густые клубы табачного дыма.

Дом на дереве соорудил Феликс. Он избрал для него раскидистую крону старой груши. Причем умудрился даже сделать крышу — из двери заброшенного коровника — и веревочную лестницу.

Ветер треплет над воздушной крепостью наш флаг — флаг вольных разбойников. Отсюда, сверху, заметно любое продвижение неприятеля к нашему лагерю. Летом через поле к усадьбе прокрадываются деревенские мальчишки. Тогда объявляется тревога, словно вблизи появилась волчья стая. Наверху у нас всегда хранится достаточный запас камней — на случай военных действий.

Однажды в перестрелку между двумя враждующими армиями забрело деревенское гусиное стадо. Вечером по усадьбе Фронхаг гулял аромат жареной гусятины, как будто на дворе стояло уже рождество.

Еще одно наше занятие — походы за «бычками». Когда в деревенской гостинице кончаются танцы, на полу всегда остаются окурки. «Бычок» надевается на иголку и передается по кругу — одна затяжка на каждые легкие. Этот ритуал — что-то вроде кровного братства или священной клятвы…

То, что было, давно в прошлом. И какое мне сейчас до всего этого дело?

Ах, эти упражнения, которые тайком проводила с нами Карина, чтобы преподать нам уроки жизни!

Мы уходили на дальний пустырь и отрабатывали по двое разные приемы. По сути, все они сводились к тому, чтобы поймать партнера в так называемый «замок». Для этого надо было, изловчившись, оказаться во время «поединка» у партнера за спиной, быстро просунуть ему под мышками руки и замкнуть их на затылке. Вот тут-то и начинались страдания жертвы — в зависимости от силы, с какой ты давил на затылок. Ослабление усилий давало передышку, новый нажим причинял еще более мучительную боль. Игра в жестокость, смысл которой заключался во власти над чужим телом.

Попавший в ловушку становился беспомощной жертвой другого. Борьба прекращалась лишь после того, как у противника уже не оставалось сил для сопротивления и он полностью отдавался на милость победителя.

Как же мучительно долго держал меня Герд в своем «замке»! Как мучительно долго терзал он меня, то давая надежду, то причиняя еще более невыносимую боль! Когда же я утратила бдительность и позволила подобраться ему ко мне сзади? Я чувствовала его дыхание у себя на затылке и испытывала попеременно то страх, то наслаждение. А в конце концов все завершилось свинцовой тяжестью в душе и полным измождением сил.