Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Элизабет мыла на кухне пол, когда заявилась Маша. А вот и я. Вещи из общежития забрала, с университетом все кончено, и еще я сделала аборт. Она судорожно прижалась к матери, плакала, вся пошла красными пятнами, а Элизабет думала: господи ты боже мой, где ж мне взять силы, сперва письмо от Ганса, а теперь еще это. Маша даже и не заметила, как худо ее матери, какая она бледная, даже и не догадалась, что матери кажется, будто у нее в любую минуту может остановиться сердце.

Этой ночью, выплакавшись на груди у матери, Маша спала крепким сном. Этой ночью Элизабет пошла к маленькому пруду возле заброшенной шахты. Норд-вест накрыл деревню слоем удушливого воздуха с электростанции. Элизабет села в грязную, засыпанную выбросами траву, поглядела вниз, но ночь была темная, и увидеть воду она не смогла. Элизабет закрыла глаза, не в силах о чем-либо думать, и так сидела, пока у нее не замерзла спина. Подняться с земли ей было очень трудно. Она почувствовала себя грузной и неуклюжей и далеко не сразу смогла как следует двигать ногами. Лишь тогда она заметила, что идет дождь и что одежда у нее промокла.

Этой ночью Элизабет Бош написала два письма. Ректору университета она написала, что всю вину за поведение Маши надо целиком и полностью возложить на нее, Машину мать, это она не занималась с дочерью как следует. А Маша всегда была хорошей, послушной девочкой, и она просит не наказывать дочь за прегрешения матери. Другое письмо она написала главному редактору окружной газеты. Ей неизвестно, писала она, что именно рассказывал ему Ганс о ней и о ее отношениях с одним человеком из Гамбурга.

Наверняка много ошибочного. А она вовсе не собирается уезжать из деревни. Опасения ее сына ни на чем не основаны. Завершала она письмо такими словами: «Каждый живет, где живет, и это хорошо».

Хотела она написать и третье письмо, в Гамбург, но на это у нее просто не хватило сил.

Еще до конца года Якоб продал свой дом на берегу Эльбы и перебрался к брату в Западный Берлин. Иногда, получив визу, он приезжал в восточную часть города, разыскивал тот самый задний двор и немного погодя ехал обратно.

Когда деревня торжественно отмечала свой юбилей, Элизабет Бош стояла у окна, за гардиной, и кивала проходящим мимо людям, хотя никто не мог с улицы видеть ее. И когда она там стояла, а на лугу гремела музыка, ей вдруг почудилось, будто дома, деревья, люди начали расти прямо у нее на глазах. Боже мой, думала она, как оно все растет и надвигается — и все прямо на меня.

WERNER HEIDUCZEK Verfehlung ©Mitteldeutscher Verlag, Halle/Leipzig 1986

Херальд Герлах

ДЕВСТВЕННОСТЬ

© Перевод О. Севергин

Тогда верни мне возраст дивный,Когда все было впереди…[14]

Все картины его воспоминаний были просто-напросто воздушными замками. Из года в год, не жалея красноречия, расписывал он их передо мной, изображая себя, разумеется, в самом выгодном свете. Но они разлетелись в прах, стоило их только проверить жизнью.

И вот теперь я невольно спрашиваю себя: что же заставило его тогда пойти на этот риск — снова вернуться в свое прошлое?..

Автобан остался позади, машина тряслась по старым разбитым проселкам. Вокруг тянулись поля, из которых, казалось, так и сочилась промозглая сырость, и этому безнадежному унынию не было видно ни конца ни края. Наконец монотонность безликих деревень и тоскливых пашен сменилась лесным холмистым пейзажем.

Дитер свернул с шоссе на лесную дорогу, и под колесами зашуршал упругий ковер из опавшей хвои. Мы остановились. Дитер закрепил ручной тормоз и на какое-то время застыл, уставясь перед собой через ветровое стекло. Я чувствовала: он боится предстоящей ему встречи с прошлым. Чтобы перебороть свой страх, он положил руку мне на ногу, медленно повел ладонь вверх. Потом отстегнул ремень и лишь после этого повернулся ко мне лицом. Его вторая ладонь коснулась моей груди.

Я сняла с Дитера очки. Это мой испытанный защитный прием — использовать его близорукость: черты его лица теряют резкость, оно становится мягким и пухлым, как у младенца. Без очков Дитер неуклюж и беспомощен, промахивается мимо цели. Властелин становится уязвимым, и мне он больше не страшен.

Спинка моего сиденья щелкнула и откинулась назад. Я понимала — он делает это вовсе не из желания. Его невидящее лицо склонилось надо мной. Руки Дитера двигались по моему телу. Я лежала, как одеревенелая, рассматривая серую обивку на потолке салона. Все совершалось в гробовой тишине: ни слова, ни шепота, ни даже учащенного дыхания. Зловещий, кошмарный сон.

Неуверенность Дитера возрастала, он начал то, чего совсем не хотел. Я ощущала это, и у меня не хватало сил взглянуть ему в лицо. Напрягшись, я ожидала момента, когда сострадание к нему заставит меня разыграть фальшивое подобие страсти.

Терзания моего тела внезапно прекратились. Щелкнул ключ зажигания. Мотор взревел, автомобиль, точно бешеный, вылетел из леса на шоссе. Я для Дитера больше не существовала.

Машина с воем брала крутые повороты, я приводила в порядок платье, а в висках у меня радостно стучало: победа, победа, победа! Дитер неудержимо мчался навстречу своему окончательному краху. Мчался с какой-то отчаянной одержимостью, словно надеясь на чудо, которое заставит жизнь повернуться к нему своей счастливой стороной.

Крохотный вагончик узкоколейки катил в те места, где прошли детские годы Хеннера. Предстоящая встреча казалась нам веселым приключением, и ничто не предвещало катастрофы, к которой мы неумолимо приближались. Грязь в купе была просто жуткой, обивка из искусственной кожи клочьями свисала с сидений.

Дождь за окнами прекратился, тучи начали редеть, и через голубые просветы выглянуло солнце.

По сторонам проползали деревни, погруженные в дрему, влажная земля курилась паром. Я была счастлива, что мы наконец-то хоть на два-три дня избавимся от скуки городской жизни, но Хеннер явно нервничал. Сам того не замечая, он мял и мял давно погасшую сигарету о дно пепельницы, так что та в конце концов опрокинулась, и все, что в ней было: обгорелые спички, окурки, обглоданные вишневые косточки, колбасные обрезки, — разлетелось по полу, пополнив хлам, валявшийся в купе. Я была убеждена: Хеннер волнуется из-за предстоящей встречи с друзьями детства. Сейчас-то я понимаю, что это был самый обыкновенный страх — страх снова оказаться в собственном прошлом. Хеннер знал, что будет его недостоин. А может, он уже тогда предвидел, чем все кончится? Да, в общем-то, я ни капельки не жалею, что все так вышло: пусть уж лучше горькая правда, чем лицемерная ложь. За жизненный опыт приходится дорого расплачиваться. И, быть может, эта встреча с друзьями детства, несмотря на все нелепости и недоразумения, даже чем-то обогатила всех нас. Ведь теперь от каждого зависит, как обойтись с тем, что он узнал о самих себе и о других.

Анне и Герду, во всяком случае, придется снова настраиваться на нормальную жизнь. Роль изгоев общества, которую они разыгрывали друг для друга и для нас тоже, исполнена до конца. Кулисы убраны, от подмостков остались зола и пепел. У Марги тоже появился шанс наладить жизнь — ведь она смогла увидеть своего единственного и неповторимого без его вечного превосходства, со всеми уязвимыми местами. Если и после этого она не сумеет с ним сладить — ей уже ничто не поможет.

Да и для нас с Хеннером будущее опять открыто. До этой встречи я не могла уйти от него, мне казалось, что я обязана быть с ним — ведь ради меня он развелся с женой. А сейчас меня ничто не удерживает: я снова могу трезво мыслить и принимать решения, которые меня устраивают. И я поступлю именно так, потому что поняла: больше всего на свете Хеннер боится сделать ложный шаг и из-за этого готов примириться с любыми обстоятельствами.

Наверное, я вижу все так отчетливо из-за того, что меня занесло в эту компанию совершенно случайно. А когда смотришь со стороны, замечаешь все яснее и четче. Другие просто толклись во дворе, как слепые…

Но тогда, сидя в вагончике узкоколейки и направляясь на встречу, которую придумал Герд, я ничего подобного даже не предполагала. Хеннер нервничал, а я вся была переполнена радостным ожиданием.

Когда к нам провели узкоколейку, в деревне началась новая жизнь. С тех пор, правду сказать, прошло уже добрых восемь десятков лет. При прокладке железной дороги засыпало двоих рабочих — это когда ее вели через Волчий склон. Память о них мы должны всегда хранить в наших сердцах, сказал, давая мне напутствие, отец, который до меня сорок лет был начальником станции. Между прочим, при нем не было на дороге ни единого происшествия, к чему, честно сказать, стремлюсь и я.

Стремлюсь даже после того, как я узнал, что моя Гизела ошивается там, наверху, в этой усадьбе Фронхаг… Впрочем, отец ведь предупреждал, что дорога несет с собой разные напасти. И он имел в виду не только ту фуру с сеном, на которую в сорок третьем у разъезда налетел поезд. Упряжку проволокло почти до самой рощи. На похоронах, кстати, отец держал речь вторым, сразу после пастора.