Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Ганс Бош тотчас прервал совещание в редакции. «Синие чайки» могли означать только одно: матери вновь слышатся голоса, и она может на ходу выпрыгнуть из автобуса. «Мать», — сказал он. Для других это было достаточным объяснением. Они подумали: инфаркт или удар, что-то внезапное, может случиться с каждым.

Ганс был крайне удивлен, увидев, что Элизабет совсем не похожа на такую, у которой в голове летают чайки. Разве что она менее сердечно его встретила, чем обычно. Была какая-то рассеянная, забывчивая, поставила кофейник на огонь, а воды не налила. Беда невелика, будто он мало что забывал на своем веку.

Они вместе пили кофе. Пирожные привез Ганс, «богемские», из универсама, правда, не такие хорошие, как печет Элизабет, но вполне съедобные. Они вели разговор о всякой всячине, и при этом он пристально наблюдал за матерью. Он хотел по возможности бережно ее уведомить. Дамаск — это вам, конечно, не Стокгольм, и кто произносит слово «Сирия», тот думает про Израиль, а кто думает про Израиль, тот думает про Ливан. А кто думает про Ливан, тот думает: война. А война — это смерть, и горящие дома, и крики людей, и запруженные беженцами дороги. Эти воспоминания еще живы в матери, а вместе с ними жив и страх, что все это может повториться, и тогда удар настигнет ее детей. «Дамаск — это все-таки не Бейрут, — хотел он сказать. — Мы возьмем тебя туда на несколько недель, сама убедишься. Ты ведь давно уже хотела куда-нибудь съездить, хоть ненадолго вырваться из своей деревни. Горы, пустыня и море. Полетишь над Турцией, а может, и над Кипром. Еще никто из нашей деревни не летал над Турцией и не видел пустыни. А после Сирии меня, возможно, направят во Францию или в Индию. И отовсюду мы будем приезжать за тобой. Чтоб ты повидала весь мир». Мать, конечно, заплачет, но ее слезы не стоит принимать всерьез. Прожитые годы наложились на катастрофу в шахте. К тому же Пабло на первые месяцы останется с ней. Это облегчит разлуку. Что за ерунду наговорил Раймельт!

— Как ты себя чувствуешь?

На неделе он никогда не появляется в первой половине дня, подумала Элизабет, а сегодня вот приехал, и даже с пирожными. Она подумала, что, верно, Регина ему рассказала про Якоба Алена. Это было ей неприятно и тягостно, и поэтому она избегала встречаться с ним взглядом. Надо было мне все ему рассказать, думала она, человек занимает такой пост, а родная мать звон что вытворяет. Ведь не поехал же он учиться в Москву и всегда заботливо ко мне относился.

— Хорошо я себя чувствую. Ты и сам видишь.

И снова Элизабет подумала, что не должна коверкать ему судьбу.

— На три года в Дамаск, — сказал Ганс, — уже все решено.

Ганса удивило спокойствие, с каким мать выслушала его слова, будто ее это ни капельки не интересует.

— Вот и поезжай.

Звучало так, будто она радуется, что он уедет. Ганс опять заподозрил, что за странной формулировкой Раймельта все-таки что-то скрывается.

«Синие чайки на уме».

И он начал говорить то, что собирался: Турция, пустыня, синее море. А Элизабет улыбнулась, он вдруг показался ей маленьким мальчишкой, который рассказывает о своих приключениях. Ганс резко оборвал свой рассказ на середине фразы, все это многословие показалось ему пустым и никому не нужным.

— Не бойся, я тебе поперек дороги не встану.

— Какой дороги?

— Ну, Регина ведь тебе все рассказала.

— Что рассказала?

Он начал терять терпение, еще раз прокрутил в памяти звонок Раймельта, подумал: может быть, Регина что-то от него скрывает? И его вдруг охватил великий страх, как бы снова не рухнуло все здание, выстроенное с таким трудом.

— Звонил бургомистр, — сказал он, — говорит, тебе нездоровится.

Элизабет хотела отхлебнуть кофе, но рука у нее так задрожала, что Гансу пришлось перехватить у нее чашку и поставить на стол. Все ожило в памяти: поздний вечер у Раймельта, ночная тишина, они разорвут меня на части, на тебя слюны и то жалко.

— Я не сделала ничего плохого, — сказала она, — я никогда ничего плохого не делала. Просто так вышло, сама не знаю почему.

Ганс подумал: «теперь, когда не стало отца…», снова эта проклятая фраза, я просто увяз в ней.

— Ну хорошо, хорошо.

Я должна сказать ему об этом, прямо сейчас, подумала Элизабет. Он меня поймет. Он меня всегда понимал.

Она подошла к шкафу, достала с полки письма Якоба Алена и выложила перед Гансом на стол. Но она не могла усидеть неподвижно, покуда он читает слова, только для нее предназначенные. У нее до того муторно стало на душе, что она ушла на кухню. Ей захотелось умереть. Она вновь увидела Якоба, как тот оглянулся на нее, уже за паспортным контролем, и как он недоверчиво улыбнулся и поднял руку, на которой ящиком отдавило два пальца, она вновь услышала его голос, когда он говорит: «Во мне все заглохло. Просто бывают на свете люди, про которых счастье не писано».

Элизабет Бош представить себе не могла, до чего это все глубоко в нее запало. Не полные соблазна речи о чужих городах и странах, о кораллах и белых островах, нет, в нее глубоко запала печаль Якоба. И походка у него такая… Пошли домой. Пойдем, но куда же и где наш дом?

Женщина ринулась в комнату и выхватила у сына письма.

— Тебя это не касается! — крикнула она. — Поезжай в Дамаск, поезжай куда хочешь, но тебя это не касается.

Ганс еще ни разу не видел, чтобы мать до такой степени вышла из себя. Она вдруг показалась ему совсем чужой. Но и он тоже показался ей чужим, когда вот так сидел перед ней, прищурив глаза, как в свое время щурил его отец, если, придя в ярость, осыпал ее бранными словами.

— Ты предаешь собственных детей, — сказал Ганс, — счастья это тебе не даст.

И он подумал, что опять все было лишь мечтой, а Дамаск — лишь несбыточным желанием, как уже многое в его жизни.

— Счастья это тебе не даст, — повторил он и ушел.

Элизабет Бош стояла неподвижно, прижав стопку писем к груди. Нет у нее ни сына, ни дочери, ни внука. У нее есть только Якоб Ален, и Якоб сказал ей: «Пошли домой».

Ганс не явился в назначенное время к главному редактору, а вместо того поехал в школу, где работала его жена. Уроки у нее должны были как раз к этому времени закончиться.

Регина увидела, что он ждет ее у входа, и подбежала к нему.

— Как мило, что ты за мной заехал!

Но она сразу же поняла, что произошла какая-то неприятность. Пабло, мелькнуло у нее в голове, и она спросила про мальчика.

— С ним все в порядке, — ответил Ганс, — садись.

Он поехал по городу без цели, наудачу.

— С каких пор ты про это знаешь?

И, поскольку Регина не поняла, о чем он спрашивает, уточнил:

— Ну, про мать и про этого, из Гамбурга?

— Я не придала этому особого значения.

— С каких пор?

— Я же тебе сказала, что не придала значения.

Теперь только глядеть на дорогу, думал Ганс, тормозить, ехать дальше. Мимо вокзала, мимо Оперы, мимо музея.

— Она ведь совсем одна, — сказала Регина.

Ганс подумал: и я тоже.

— А может, и нет, — сказал он.

— Что «может, и нет»?

Мотоциклист обогнал Ганса и подсек его. Ганс чувствовал, как из него рвется ярость, и бешено засигналил. Все они одним миром мазаны, подумал он, что мать, что Маша, что Регина. Только о своей утробе и заботятся.

— Не я выгнал ее из Чехословакии, не я виноват, что погиб отец.

— Ну и?

— Никаких «и».

— Ты просто боишься.

— Бред.

— Что из-за нее полетит Дамаск.

— Вообще-то она живет не в безвоздушном пространстве.

— С тех пор как твоя поездка стала решенным делом, ты постоянно чего-то боишься, ничего больше не пишешь, а если и пишешь, то трижды взвесишь каждое слово, чтобы не просочилось ни одной мысли, из-за которой у тебя могут быть неприятности. Боялся из-за Лондона, боялся из-за Стокгольма, теперь — из-за Дамаска.

— Нельзя сменить страну, как меняют белье, — сказал он, — не то…

И она подумала, что все это не имеет смысла, он меня не понимает и не хочет понять.

Вокзал, Опера, музей. Ганс второй раз ехал по тому же кольцу. Он заметил это, когда увидел фонтан и концертный зал. Мы и ездим, как разговариваем, подумал он, все время одно и то же. Оба почувствовали усталость. Регина сунула руку к нему в карман, как раньше, в те времена, когда между ними все было хорошо, и мальчик еще не родился, и машины не было, а только две комнатушки под крышей в старом доме.

— Ты ведь вроде бы тоже хотела в Дамаск.

Разумеется, она хотела. Да и кто бы не захотел?

— Она этого не сделает, кто-кто, а она не сделает…

И Ганс договорил:

— Она не предаст собственных детей.

Регина вытащила руку из его кармана. Только не продолжай, подумала она. Я все это наизусть знаю, конфронтация и мировая политика, и необходимость считаться, и необходимость учитывать. Все это есть, но ведь есть также и любовь, и мечты, и приближение старости, и одиночество.