Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

На первых порах я находила прибежище в деревянной сторожке во дворе, которую мы заказали вместо бывшей, кирпичной, грозившей уже рухнуть от ветхости. Я покидала свое укрытие, когда слышала машину Герда. Он всегда сигналил, сворачивая с шоссе, точно давал понять, что я должна радостно готовиться к его встрече.

Когда наступило лето, я стала ощущать заполнявший двор острый запах, похожий на запах аммиака, — наш быт, как видно, пересекли черные юбки той самой старухи.

Иногда мне являлась вдалеке фигура женщины, одиноко бредущей куда-то посреди бескрайних полей. Было видно, что это старуха. Она шла, сгорбившись под тяжестью сумок, и ни разу не останавливалась. Откуда она появлялась, куда пролегал ее путь? Ведь здесь, в округе, не было ни одного другого хутора, кроме нашего. Была ли это та самая старуха, с которой я случайно познакомилась? Во всяком случае, мне казалось, я слышу ее хриплый кашель. Почему-то я боялась долго следить за ней, хотя на плоской равнине она оставалась на виду до самого горизонта.

Может быть, я боялась увидеть в ней себя через несколько лет?..

Жизнь в деревне…

…мне здесь лучше, чем в городе… Ах, Сезанн, Сезанн!

Не зря говорят в народе, что слухом земля полнится. Известие о том, что Герд — тот самый, из бывших переселенцев, — покупает Фронхаг, обежало деревню быстрее, чем наша почтальонша.

Тащу я, к примеру, с вокзала сумки с огурцами и картошкой — с трех пор как наш кооператив переспециализировали на животноводство, мы ездим за овощами в город, — и меня останавливает Эльза Штётцерс.

— Ты ничего не знаешь? Ну тогда ставь сумки, садись и слушай: приехал Герд — тот самый, из переселенцев… — И выкладывает новость, что он купил усадьбу там, наверху.

— Великовата чуток для дачи-то, — замечаю я.

— Какое там! — восклицает Эльза. — Насовсем купил! Теперь мода такая пошла — из города опять в деревню возвращаться. Конечно, это для тех, у кого кошелек не тощий.

— А у него не тощий? — спрашиваю я.

— Да ведь он какая-то там шишка в городе, — убежденно заявляет Эльза.

Тут уж я и впрямь сажусь от удивления. А тем временем еще и Этлингер, который проходит мимо, кричит: «А вы слышали, что…» — ну и так далее.

Но я уже и без него сижу ошарашенная, не в силах подняться…

С годами у нас в деревне многое поменялось. Бывший помещичий дом теперь — деревенский магистрат, там, где раньше был совет общины, разместилась сельская амбулатория, гостиница превратилась в Дом культуры, пекарню отдали под магазин, а остановка автобуса называется «Пожарное депо», хотя от старой пожарки только и осталось что одно название… Многое изменилось к лучшему, если не считать поездок в город за картошкой. На жизнь мне, в общем-то, хватает, больше не надо. Но все же я и мечтать не могла о том, что снова увижу Герда.

У меня не было ничего общего ни с рыжей Кариной, ни с ее бандой — все они считались у нас чужаками. Только Карола якшалась с ними, но тут дело было в Герде, на которого она имела виды. Из-за этого среди односельчан ей приходилось несладко. И когда она наткнулась на ту противотанковую мину, в деревне нашлись и такие, кто считал, что виной всему ее связь с переселенцами. Я с чужаками не общалась, но Герд мне тоже нравился, хотя и не подозревал об этом. Его каштановые волосы вились локонами, и я часто воображала себе, как глажу их рукой. А если встречала его в деревне, отводила глаза в сторону, потому что чувствовала, как кровь приливает к лицу.

А все дело было в том, что когда он окликал меня, то делал ударение на «е». И еще: на уроке танца, на заключительном балу, мы исполняли с ним последний танец. Чисто случайно, конечно. Но у нас говорят, это кое-что значит. И все же главным было это ударение на «е». Так у нас меня никто не зовет. А если окликают, это звучит скорее как Ги-ила. У него же — Гизе-ела! Меня всякий раз при этом как будто током ударяло, все внутри начинало сладко ныть. Такое не забывается — даже спустя годы. И в тот вечер, когда я услышала, что он купил Фронхаг, внутри у меня снова заныло, как раньше.

Первый раз я увидела Герда уже после того, как в усадьбу приехала его жена. Он ждал ее в машине у магазина.

— Машина у тебя ничего себе, — сказала я. Не могла же я выложить ему то, что у меня на душе.

Пышных локонов у него уже не было, хотя кое-что от них все же осталось.

Ну а потом в дверях магазина появляется Анна — я узнала ее сразу.

— Это Гизела, — говорит он. И опять — ударение на «е»! И снова меня будто током пронзает. Так, значит, он меня еще не забыл!

— Да мы знакомы, — говорю я Анне, а сама еле держусь на ногах от волнения.

— Добрый день, — отвечает она кратко. И я вижу, что она ничего не может вспомнить из прожитых в деревне лет.

Когда я увидела, как изменилась Анна, то поняла: ей не выдержать там, наверху, в этом одиночестве. Я могла дать голову на отсечение, что так будет. Так и вышло: она в самом деле не выдержала. И это она всему виной. Я человек не зловредный, и мне-то было бы даже лучше, если бы он остался у нас насовсем. Как бы там ни было, одно могу сказать твердо: я оказалась права.

В памяти у меня Хеннер остался как самый рассудительный из нашей банды. Только Карине и ему доверяли все свои сокровенные мысли. И все же я долго раздумывал, стоит ли к нему ехать: ведь со времени нашего детства мы не встречались ни разу. Сможет ли через столько лет установиться между нами взаимное доверие? Или хотя бы взаимопонимание? Но кому, кроме него, мог я раскрыть душу? Пропасть между мной и Анной становилась все больше, и вряд ли теперь через нее можно было перебросить мост. Горько сознавать, но за все эти годы мы так и не обрели друзей.

В общем, я решил рискнуть — переговорить с Хеннером. По крайней мере я не опасался, что услышу из его уст какие-то назидания или расхожие истины.

Машину я отдал в ремонт, так что пришлось ехать на электричке. Даже от Анны я скрыл цель своего путешествия. Адрес Хеннера я нашел на почтовой открытке, которую он несколько лет назад прислал Анне. Но я не был уверен, по-прежнему ли он живет в старой квартире.

…Дверь открыла темноволосая женщина. Она выглядела старше Хеннера.

— Мужа нет дома.

— А не могли бы вы ему передать…

— Нет.

Я взглянул на горькие складки вокруг ее рта, на морщины под глазами и понял, что ошибся адресом.

— Нет, я не знаю, когда он соизволит явиться… — Ее лицо точно окаменело, только по руке, придерживающей входную дверь, пробегала нервная дрожь.

Значит, и у Хеннера то же самое, вертелось у меня в голове, хотя по сравнению с этой окаменевшей женщиной Анна казалась вполне нормальным человеком.

Да, стало быть, и у него то же самое… Но от этого открытия мне не стало легче. Я бесцельно слонялся по незнакомым улицам, пока не пристроился в одном кафе. За столиком я написал Хеннеру письмо и, когда стемнело, еще раз пошел к его дому. В окнах квартиры горел свет — может быть, он ждал меня?

Дневные скитания вымотали мои последние силы. Я бросил письмо в домашний почтовый ящик и отправился на вокзал. Его ответ лишь подтвердил то, что я и подозревал: наша встреча вряд ли имела бы какой-нибудь толк. И я не очень удивился, когда узнал, что он ушел от этой женщины. Скорее всего, она вообще ничего не сказала ему о моем визите.

Чего уж тут приукрашивать: тогда, после войны, все мы держали камень за пазухой на этих переселенцев. Явились откуда-то в деревню — и давай требовать: хотим еды, хотим жилья! А что у нас — реки, что ли, молочные текут с кисельными берегами?

По правде говоря, сам-то я в те времена еще из пеленок не вырос. Но когда взрослые вокруг тебя все время твердят «нахлебники», «нахлебники», поневоле такое в мозгу засядет. Да и не с потолка же они это брали! Вот только болтовня, что чужаки дома поджигают, — это было уж чересчур. Да, в общем-то, мужиков наших можно понять: поля после войны запустели, скот отощал.

И вот вдруг я слышу, что один из тех самых покупает Фронхаг! У меня опять зашевелился тот камень за пазухой. Хотя теперь-то все было как раз наоборот — мы сами могли на них заработать. Во всяком случае — я, как каменщик. Однако камень на них держал… Это все равно что репей: прилипнет — не заметишь, а как сядешь на него — живо почувствуешь.

Я даже пожалел, что мне самому не пришло в голову купить усадьбу — вместо какого-то там праздношатающегося. Но дом уже превратился в такую развалину, что пришлось бы снять с себя последнюю рубаху, чтобы сделать из него что-нибудь путное. Да и не один я в деревне хотел в глубине души, чтобы Фронхаг попал в хозяйские руки. Но это так, к слову.

Честно сказать, каждый из нас провел, как говорится, свою борозду там, наверху, когда Герд затеял ремонт усадьбы. И, чистая правда, ни у кого не было умысла проволынить со своей частью работы. Все дело в том, что дом за эти годы переходил из рук в руки и не нашлось ни одного дельного хозяина, который бы поставил усадьбу на ноги.