Наложница фараона - Якоб Ланг

— Тебе… моя месть…

И глаза ее были открыты. Устремленные в свою телесную сущность, женские глаза коровы-матери, козы-матери…

И вдруг Андреас узнал ее, эти глаза, это лицо. И девочка тоже была она, нет, не ее дочь, а она сама… Но почему дочь?.. Это у его мачехи есть дочь. Но, кажется, он эту дочь никогда и не видел… Это его мачеха, жена его отца. Ее зовут госпожа Амина. А его зовут Андреас Франк!..

Госпожа Амина лежала на чистом полу в обыкновенной комнате. Занавеска на окне была чуть отдернута. Маленький комод красного дерева стоял сбоку. И у кровати с пологом белел на столике глазурованный умывальный кувшин…

А женщина лежала на полу навощенном в одной полотняной ночной сорочке. Ее босые ступни как-то торчали пальцами вверх, ноги под сорочкой чуть раздвинулись. Волосы растрепались и неровно прикрывали ее лицо. Нательный крестик на закинувшемся набок петелькой шнурке блестел тонко и золотом на гладком дереве светлой половицы. Женщина была уже немолода, руки и груди под сорочкой, видно было, что уже одряблели; но еще все же могли называться красивыми, пышными. Пальцы с этими удлиненными ногтями, окрашенными красным, судорожно сжались, вонзаясь в ладони. Открытая полная шея женщины была искромсана каким-то острым лезвием; все было залито кровью; красновато-кроваво-розовое телесное в лохмотьях перерубленных сухожилий. А голова криво-неестественно завалилась набок; словно бы желала отдельно от тела немного подвигаться и увидеть свою спальню в неожиданном ракурсе; да так и замерла.

Андреас прямо стоял над лежащей женщиной, в ногах у нее. Смотрел на кровь на полу, на раскромсанную шею и на торчащие вверх пальцы ног. В правой, прямо опущенной руке он держал — лезвием вниз — маленький топорик; такими топориками женщины дома на кухне разделывают мясо. Он не мог сейчас вспомнить, был ли у них, у него и у его матери, дома на кухне такой топорик. Во всяком случае, не следует оставлять его здесь.

И вдруг тоскливо озарилось в сознании: ведь это он совершил убийство. Вот и кровь на его одежде. Он убил мачеху. Он вспомнил, как пришел к отцу, они поужинали, о чем-то говорили, но о чем, Андреас не мог вспомнить. И зачем он пошел к отцу? Зачем отец пригласил его? Что-то было… какие-то хлопоты… Суета какая-то в жизни Андреаса… На полу, прямо как-то напротив носа неестественно повернутой головы, почти отделенной от тела, валялся раскрытый бархатный футляр, видны были серьги. Андреас немного нагнулся. Нет, это не его работы серьги.

Но, Боже, какая все вокруг была неизменимая тяжеловесная реальность! И в этой реальности было тошнотворное убийство. Ему не было жаль эту женщину, она была ему противна; но было ужасно и тошнотворно то, что он убил ее…

Но как это могло случиться? За окном — бледный зимний рассвет. Почему Андреас здесь, в комнате этой женщины? Ведь он вечером ушел домой. Вчера вечером…

И неужели теперь эта тяжеловесная реальность жизни сделается еще тяжелее? Неужели навалится на его душу, на его сознание такими грубыми тяжелыми своей остроугольностью кирпичами, как суд, тюрьма; дни, часы, мгновения предсмертные перед казнью… И не будет никакого просвета… Придавленное страшной тяжестью, обессиленное сознание никогда уже не найдет выхода, не прорвется в иную какую-то реальность, в иное бытие, в другой мир… И ничего больше не будет. Одни только страшные его мучения в этой остроугольной тяжеловесности; и это, страшное, предсмертное, которое в этой реальности страшнее всех остальных мучений…

Андреас повернулся резко и выбежал в открытую дверь. Дверь выходила в короткий коридор; вдруг Андреас подумал, что этот дом совсем не такой уж большой. А, значит, казался большим? Когда?.. На мгновение ярко ощутилась эта занятная и тревожная множественность реальностей; ощущения, возникшие и сложившиеся в этих разных реальностях, порою внезапно перекрещивались в его сознании… Но теперь не надо было над этим задумываться. Андреас торопился. Он даже не думал, что одежда его залита кровью, что в руке он держит этот топорик; не думал, что может сейчас случайно столкнуться, встретиться с отцом, или служанка вдруг выйдет… Все существо Андреаса рвалось вперед — вырваться из этого дома, который за своей видимой тяжеловесной реальной реальностью затаил глухо и душно какие-то реальности ирреальные…

В прихожей никого не было. На сундуке Андреас увидел свой плащ, рядом брошена была шапка. Он мгновенно обрадовался. Под плащом не видно будет, что одежда его в крови, что в руке у него топорик.

Андреас быстро — сердце вздрогнуло радостью — прикрыл за собой дверь и пошел быстро, чуть пригибаясь вперед, словно от ветра, и запахиваясь в плащ; пошел по улицам в зимнем сером городском утре…

Вокруг не было ни одного человека…

В тот день, когда отец пригласил Андреаса к себе, мать проводила сына до двери; и все что-то говорила ему, что он одет не так тепло, как надо бы. Перед уходом он сказал ей, чтобы она легла отдохнуть. Когда он ушел, мать стоя у двери, уже запертой, чутко прислушивалась к его шагам, как он спускался по лестнице. В этот день ей было так беспокойно. Когда шаги сына совсем затихли, уже не было слышно их, он уже шел на улице; тогда она решила послушаться его и прилечь. Она прилегла в своей комнате, но это тревожное беспокойство не давало ей лежать. Она встала и пошла в комнату Андреаса. Там ей показалось неприбрано и она принялась непоседливо оправлять покрывало на кровати, переставлять с места на место какие-то вещицы, ощупывать ладонью скатерть на столе и подоконник — нет ли пыли… После пошла на кухню, но вдруг вспомнила, что Андреас сегодня обедает у отца. Она задумалась, будет ли сын ужинать, когда вернется; начать ли готовить ему ужин сейчас, или позже… Вдруг оказалось, что она не может ни на что решиться; так и не было ясно: готовить сейчас ужин или подождать; будет ли ужинать Андреас, когда вернется от отца; или его там так сытно накормят, что ему уже и не будет хотеться есть… И эта странная вязкая неразрешимость вроде бы простых вопросов еще более усиливала это ее настроение тревожно-непоседливое… Она остановилась в кухне у двери и не решалась уйти в комнату, в свою комнату или в комнату Андреаса; не решалась пройти в кухню и хотя бы присесть на табурет… Стояла неподвижно у двери и наконец на этом успокоилась; решив, что вот так и постоит; и ничего другого делать ей не надо. Это решение принесло облегчение. Она постояла некоторое время; затем, не думая, надо ли это делать, прошла вперед и села на табурет у стола. Было теперь даже и приятно вот так сидеть и знать, что ничего не надо делать, ни на что не надо решаться…