Пьяная Россия. Том первый - Элеонора Кременская

Когда все помылись и переоделись в подходящие шмотки из того, что имелось в шкафах, Простяку тоже дали кое-какую одежонку, он все-таки осторожно поинтересовался у хозяина дома, зачем это и указал на портрет президента страны.

Хозяин квартиры тут же и показал зачем. Откуда-то из-под стола он достал острые дротики и с большим удовольствием, улыбаясь во весь рот, метко швырнул их в портрет, ни разу не промазав…

Пьяницы оказались гурманами, они пили не просто водку, а водку настоянную на зверобое.

Кто-то включил телевизор. Перед глазами выпивох прошла реклама пива, а после, сразу реклама похоронного бюро.

Один из присутствующих тут же ехидно заметил:

– Вот пей – и подыхай, похоронное бюро к твоим услугам!

Простяку все наливали, и он не зная, как избежать последствий и не обидеть своих новых приятелей, принялся пить по глоточкам. Впрочем, на это никто не обратил внимания. Только один, взял да и перевернул стакашек вверх дном, без слов, говоря, дескать напился. Простяк поспешно последовал его примеру. Двое оставшихся невозмутимо допили остальное.

– Ну вот, бутылку усидели, пора и на боковую, – категорически заявил хозяин дома.

Простяк тут же вежливо встал и принялся благодарить за хлеб да соль, стал пошатываясь, пробираться к входным дверям.

Пьяницы философски комментировали вслух его передвижения:

– Ишь, как спотыкается, известно дело, спотыкача напился, голова-то свежая, а ноги не несут, заплетыкиваются!

Они, предварительно посовещавшись, решили его проводить.

На улице уже стояла глухая полночь, веял свежий ветерок. Наползли тучи, и зарядил не сильный, но мерзопакостный, совершенно осенний дождь.

Во дворе, прямо на деревянном столе, за которым, днем пенсионеры, по всей вероятности, забивают «козла», сидел пьяный мужик. Изредка он пил водку прямо из горла и плакал, размазывая слезы вперемежку с дождевой водой у себя по лицу.

Простяк пораженно глядел на него. А его новые приятели окликнули пьянчугу по имени и спросили еще про кого-то им известного.

– Он отсутствует, – горько усмехнулся пьянчуга, – но тело его вы можете лицезреть под столом. Видите!

И ткнул мокрым пальцем под стол. Простяк заглянул. На земле действительно лежал пьяный, уместив под стол только свою храпящую и сопящую голову, он пренебрежительно отнесся к прочему телу. Между тем, дождь разошелся вовсю и под пьяницей быстро растекалась большущая лужа воды.

Простяк было заикнулся присутствующим о неудобном положении пьянчуги, но ему уже сунули стакан с дурно пахнущей спиртовой жидкостью и велели выпить. Стакан был один. Простяк принужден был выпить, потому что остальные жаждали продолжения банкета.

Однако, дождь мешал распитию напитков и присутствующие после недолгого раздумья полезли под стол, потеснив, таким образом, храпящую и сопящую голову куда-то в угол, рассуждая, что пьяному телу уже все равно.

Они выпивали и бездумно глазели на пузырящуюся лужу. Простяк тоже поддался общему очарованию и глядел только, ничего не предпринимая, как обрадованные дождем лягушки как-то так скоренько собрались отовсюду и обосновались безо всяких церемоний на груди спящего храпуна, облюбовали костлявые его коленки, выступающие островками из воды. Перебрались и уселись квакать поближе к голове, под стол, путаясь лапами в растрепанных волосах его. Одна, как видно, самая нахальная, нашла весьма привлекательным для себя его нос. И по опухшим красным векам перебралась неторопливо к кончику носа пьянчуги. Пьяница тут же оглушительно чихнул и лягушка пролетев по дуге, шлепнулась в лужу, впрочем, без особых последствий для себя, поплыла себе вместе с другими товарками прочь от ожившего острова… Ожившему тут же налили.

Спустя какое-то время Простяк обнаружил себя сидящим на ступеньках лестницы. Встал, огляделся и вроде как обнаружил, дверь квартиры весьма похожую на свою собственную. Понял, что дошел до дома, как говорят заядлые алконавты, на автостопе. Протянул руку к звонку, мама бы открыла. Но в этот момент некая сила налетела, ударила и пригвоздила его к стене. Сила эта шумно дышала и жадно причмокивала. Простяк силился собраться с мыслями и осознать, что это? До него сквозь мутный туман опьянения, ничего не доходило.

Сила, меж тем, куда-то его потащила, уронила, прижала к ступеням лестницы и принялась, увлеченно дыша расстегивать его одежду.

Он позволил, мягко уступая и разводя в бессилии руками. Молотом у него в ушах звучали слова одного из случайных знакомых приятелей:

– Моя судьба – сдохнуть под забором!

Проплывали перед его взором задумчивые опухшие от пьянства рожи и портрет президента, утыканный дротиками. Череда празднично одетых женихов и невест улыбаясь, протягивала ему штрафную, полный стакан водки и водка плескалась, ритмично постукивая и постанывая в сладострастном угаре.

Он очнулся под утро от гудения лифта. Соседи уже вовсю просыпались, торопясь не опоздать на работу.

Он очнулся и в замешательстве уставился вниз. Штаны, которые дал ему по доброте душевной один из новых приятелей оказались спущены вниз, впрочем, также как и трусы.

Простяк торопливо оделся, передергиваясь от неприятного ощущения чего-то гадкого и омерзительного, произошедшего с ним.

Дома он долго объяснялся с родителями по поводу пропавшего костюма, телефона и прочего. Под душем же обнаружил следы многочисленных засосов, которые, как видно, и оставила ему на память та сила, что напала на него на лестнице.

Было и еще одно… когда после лекции в опустевшую аудиторию вскочила толстая студентка с алчущим взором. Майка-топ безо всяких предисловий открывала всем желающим ее необъятную грудь и толстый живот со вздрагивающим желе из складок кожи, широкие бедра ее обхватывали облегающие джинсы, где совершенно по моде, намекая на доступность, была до конца раскрыта ширинка. Толстушка тут же призналась ему в своей беременности от него.

Простяк вздохнул, угрюмо посмотрел на нее исподлобья и неожиданно для нее расхохотался, оставив предприимчивую девицу раздумывать над своим положением в гордом одиночестве…

Мать

Это была важная тетка, лет шестидесяти, крепкая, одетая в сарафан горохом, который, впрочем, трещал на ней по всем швам, так как явно не выдерживал такого плотного ее тела. Несмотря на вроде бы ожидаемую неповоротливость она двигалась, напротив, весьма быстро, бегом бегала из гостиной в кухню, из кухни в гостиную. И, как по волшебству что-то такое там приготовляла, на столе появлялись, один за другим кушанья…

Ее звали просто – Мать. Она любила всех и вся поучать, была во главе всего дома, никому не доверяла, всех и вся подвергала сомнению и даже больная вечно где-то копошилась, переделывая кучу бесполезных дел. В подполе ее дома хранились несметные банки с яблочным вареньем, которые никто из домашних не ел, там же стояли банки с солеными огурцами. И только по большим праздникам все это доставалось для гостей, кое-как с водкой съедалось, потому как соленья и варенья готовила она не вкусно, не хорошо, впрочем, так же готовила обеды и сын редко ел ее стряпню, наедаясь потихоньку бутербродами, тайно от нее выбрасывая содержимое тарелок за окно, свиньям да собакам на радость.

Дом матери состоял из двух комнат и кухоньки с крошечными окошками на улицу. Бесчисленные горшки с геранью уставляли все подоконники, заслоняя солнечный свет и даже возле телевизора, стоял горшок с цветком. В комнатах было чисто. К потолку гостиной подвешенные за ниточки благоухали сухие травы, на стене висело радио, в переднем углу громоздились темные ликом иконы, на комоде лежала белая, вязаная крючком, большая кружевная салфеточка. В одном углу стояла железная кровать с шишечками, в другом углу растопырился мягкий диван, покрытый шерстяным клетчатым пледом. Весь пол был застелен цветными дорожками, связанными крючком из разноцветных тряпичных ленточек. Середину гостиной занимал большой квадратный стол и на столе, на железном подносе пыхтел, в обыкновении, угольный самовар с заварочным чайником на самом верху.

На стенах висели фотопортреты: один, погибшего на фронте, молодого мужа с напряженным лицом; другой, ее самой, молодой, но тоже напряженный… Тут же под ними висели на гвоздиках портреты Ленина и Сталина, бережно протираемые ею каждое утро от пыли. Над кроватью разместился коврик с мишками в лесу. В беленой русской печи постоянно что-то ужаривалось и мать гремела посудой, доставая белые большие тарелки из посудного шкафа, занявшего не маленькое место на кухонном пространстве, где уместился еще и сундук, и рукомойник с ведром, и стол-тумба с неизменными запасами круп, муки, сахара.

Дом матери окружал забор из сосновых досточек с едва заметной калиткой. Мать ходила по дому и по огороду быстро, сноровисто шаркая, в стоптанных тапках. Два слова о ней: она была родом из Иркутской области, происходила из обыкновенных крестьян и в ее разуме до конца жизни сохранилась простота, иной раз весьма схожая с идиотизмом. Она, например, едва умела читать и писала с большими ошибками. В свое время закончила только четыре класса начальной школы. Правда, книжки в ее доме занимали почетное место, но лишь потому, что ими увлекался сын, окончивший университет и выучившийся на судью. Увесистые тома она протирала чистенькой тряпочкой, и уважительно подержав в руках, ставила на полку в книжный шкаф. Точно также она протирала фарфоровую посуду, которая наподобие выставки стояла в серванте рядом с книжным шкафом в гостиной. Несмотря на свою безграмотность, она превосходно вела дом и принимала многочисленных гостей так умело и хорошо, что об ее хлебосольстве знали, наверное, во всем городе. Очень она любила, между делом, угощая какого-нибудь прокурора, друга своего сына не вкусным студнем побеседовать о судебных делах. Знания к разбору таких дел черпались ею из телевизионных передач, особенно, судебных страстей, которые она смотрела с живейшим интересом.