Пьяная Россия. Том первый - Элеонора Кременская

Она не верила в чудо-средства, рекламируемые по телевизору, как единственные и неповторимые для того, чтобы любимый муж бросил пить, но она тут же поверила в памперсы. И нацепила-таки один на пьяного муженька. Пьяным он ничего не понял, только пробормотал какие-то угрозы, безвольно поворачиваясь в ее умелых руках.

Утром же заорал, как бешеный, содрал с себя отяжелевший от мочи памперс и бросился в ванну. Постельное белье осталось сухим.

На следующую ночь Марья не без борьбы одолела сопротивляющегося пьяницу, содрала с него всю нижнюю одежду и нацепила памперс. Обессилев, слабенький, муж заснул мертвым сном. А утром раскричался. Возмущению его не было предела.

Марья же воспрянула духом, наконец-то, она будет, как все путные жены стирать только по выходным, а не каждый день, плюясь и отворачиваясь от тяжелого запаха мочи.

В третью ночь муж пришел полупьяным и долго метался по квартире, не даваясь в руки Марье. Она загнала его в угол дивана и там переодела. Он попытался содрать памперс, но не тут-то было, Марья пригрозила связать ему руки. Он покорился. И лег в постель, впервые, не ощущая под собою, сквозь тонкую простыню, холодную поверхность клеенки, Марья клеенку убрала.

На четвертый вечер муж не пошел пьянствовать, а уселся на кухне пить чай. Потом взялся за книгу и только хмуро сверлил взглядом зарвавшуюся жену.

А еще через некоторое время он вышел на балкон, сделал зарядку, потянул носом свежий весенний воздух и вдруг, бросился к Марье, ущипнул ее игриво за бок:

– Живем!

Марья неловко улыбалась, не веря своему счастью. Муж вернулся. Наконец-то, не мутный, страшный, грязный, скандальный, а чистый, здоровый, веселый и все это сделали памперсы! Она с уважением поглядела на стопку памперсов и засунула их подальше в шкаф, может, не пригодятся, а?..

Вне времени

Под Ростовом Великим есть деревня Шишково. Плохенькая деревушка с разрушенной церковью, стаей черных ворон и двадцатью домами. Деревня как деревня, для сегодняшней России уже привычна ее нищета и могильные холмики на месте прежних крепких поселений русских крестьян.

Но на пыльной улице зеленеет небольшой домик с чистыми окошками. В тени зарослей сирени сидит на удобной скамеечке голубоглазый светлый старичок в белой одежде и близоруко прищуриваясь, смотрит на меня:

– Не узнаю, чьих будете?

А выслушав мой ответ, кланяется:

– С праздником!

– Это, с каким же?

– А с понедельником! Ведь нонче понедельник!

И смеется беззаботным смехом.

Его называют дедом Шустриком. Деду девяносто пять лет. Из сельсовета, иначе говоря – Никольского сельского округа Ростовского района Ярославской области ему прислали поздравительную открытку.

Родня устраивает банкет. Приходят старики, младше деда лет на двадцать.

Он машет на родных рукой и кричит тоненьким голосочком:

– Мне девяносто пять, сыну – семьдесят пять, а все бормочет, батя да батя, научи да подскажи, без меня и гвоздь в стену вбить не может, спрашивает: «Так ли вбиваю?»

И что с ним станется, когда меня не будет?

Жена деда Шустрика, бабушка Аня, девяносто трех лет от роду, мягко ступая летними тапками, неугомонно порхает из дома в сад, собирая на стол.

Солнечные лучи, беспрепятственно льющиеся сквозь гроздья голубой сирени, весело играют на блестящей ткани праздничной скатерти и гранях хрустального графина с домашним вином.

Бабушка Аня, напоследок нарвав роз в саду, ставит вазу на стол, перед дедом. Шустрик тут же топит свое лицо в нежных лепестках цветов:

– Ах, замечательно! – шепчет он, с чувством оглядываясь на жену, любующуюся произведенным ею эффектом.

Старики неторопливо кушают, выпивают и поют длинные старинные русские песни.

Петр, сын деда Шустрика с усилием ставит на стол кипящий самовар.

– Сколько лет самовару? – отвечает мне дед Шустрик. – Почитай, сто пятьдесят будет, он меня старше.

И смеется на мое недоверие, касается тонкими белыми пальцами ярко-начищенного бока совсем новенького самовара.

– Он еще бабке моей служил, да и прабабке тоже, это у нас в крови! Деды наши пили из этих самых самоваров по пятьдесят стаканов в день! Да и мы пьем с блюдечка в голубую каемочку, в этом вся наша радость и наслаждение!

Сноха деда Шустрика, семидесятилетняя Мария приставляет ладонь к уху и дед комментирует:

– Глухая и глупая, на старости лет маразм одолел. Привычна все переспрашивать. Суп сварит, и стоит над душой, пока первую ложку проглотишь. Спрашивает: «Скусно?» Я киваю, да, да, вкусно. Дождь на улице, так на всю деревню орет: «Зонтик аль плащ тебе подать?» В больницу ложусь и то с вопросом, смертную одежу вытаскивать из сундука иль как, выкарабкаешься?

Узнаю, что на чердаке дома давным-давно приуготовлены четыре гроба.

Дед Шустрик усмехается:

– Себе сосновый, жене березовый, сыну из липы, а снохе дубовый, в самый раз подойдет.

Гробы завернуты в пленку, чтобы не испортились.

На законный вопрос о Боге, дед Шустрик чешет в затылке:

– В Бога-то? А верю да не верю!

– Как так?

– Здесь, его нет, а там может и есть! – неопределенно машет он и тычет для убедительности пальцем в небо. – Вот после смерти проверю!

– Что же и не молишься совсем?

– Зачем не молюсь? – удивился он. – Мы – люди ученые, «Отче наш» знаем.

– Но ведь молишься?

– Молюсь, – соглашается он, – так, на всякий случай, чтобы перед Богом отметиться, вдруг, чего-то там такое, а тут, на – те, мол, скажут, этот человече молился, ну и оставят меня в покое!

Покой для деда Шустрика главное. Он даже в лес, по грибы специальные наколенники надевает, из кожи.

– А, чтобы ломота в костях не одолела, – поясняет он, – поди-ка покланяйся грибам, как иные глупые старики кланяются, а после за поясницу хватаются, а тут мило-дело, встал на четвереньки и дай Бог, сколько белых набрал!

– Синюшный день! – указывает он на опьяневших стариков-соседей.

– Это как же?

– А, пропойный!

И приглаживает ладонями белые волосы, что цыплячьим пухом топорщатся у него на голове.

Сын заводит старинный патефон и по деревне несется музыка вальса.

– А что мне, – задиристо кричит дед, – может, и до ста лет доживу, зрение орлиное, слышу замечательно, хожу сам, зубов правда нет, протезы, да и черт с ними, зато танцевать могу!

И он, приплясывая на месте, галантно расшаркивается перед женой. Вместе, они кружат по саду:

– Дунь на нас и полетим божьими одуванчиками! – кричит дед Шустрик.

И в это верится…

Жизнь одного пьяного мужика…

Цыганки неугомонно суетливые, истерично кричали, ругались с ментами и ревели без слез. Все, как одна, грязные, на черных лицах лживые глаза воровок. Дети, в точности повторяя действия матерей ревели и ругались, цеплялись за штанины и рукава ментов и были более хлопотливые, чем взрослые. Все вместе они создавали такой хаос, что стражи порядка принялись отступать, пасуя перед сумасшедшей энергетикой этих людей.

Прохожие останавливались, и осуждающе качая головами, одинаково неодобрительно глядели и на цыган, и на милиционеров.

– А вот и не подеретесь! – зычно крикнул из группы зевак какой-то сердитый мужик и, ухмыляясь, добавил, презрительно кривя губы, – хороши, нечего сказать, воры да бандиты в погонах…

Крутя головой, он побрел в сторону, оставляя за спиной шумную возню цыган и ментов.

– Вадим! – окликнул его кто-то по имени.

Мужик тотчас оглянулся.

На него глядел радостно, преувеличенно счастливо моргая, растрепанный и лохматый пьяница.

– А, это ты! – разочарованно протянул Вадим.

– Да ты что, не рад мне, что ли? – забегая вперед и широко разводя руками, как бы стремясь обнять собеседника и отчего-то, все-таки, не обнимая, затараторил пьяница.

Вадим только хмыкнул, отводя пьяницу рукой, будто это был не человек вовсе, а, скажем, муха. Пьяница не замечая более чем пренебрежительного отношения к своей персоне продолжал кузнечиком скакать возле.

Вадим тяжело шаркал, ноги обутые в широкие ботинки болели и не гнулись и, чтобы перенести ногу через бордюр тротуара, приходилось ему наклоняться, вцепляться опухшими пальцами в штанину и тянуть, изо всех сил тянуть ногу вверх.

Пьяница в такие минуты усиленно дышал, как бы помогая товарищу осилить физический недуг.

– Вот ты не рад мне, – с обидой в голосе сказал, наконец, пьяница, – а я ведь в себе новый талант открыл!

– Какой еще талант? – недоверчиво поморщился Вадим.

– А вот какой! – и пьяница немедленно приблизив лицо почти вплотную к Вадиму, совершенно по-собачьи обнюхал его куртку, а обнюхав, сообщил, – Ты пил сегодня сто граммов водки, а закусывал соленым огурцом.

Вадим остановился, и медленно наливаясь злобой, весь затрясся от гнева:

– Брешешь, сволочь! Положим я, каждый день с утра сто граммов водки выпиваю, и ты это знаешь и знаешь также, что я закусываю непременно соленым огурцом! Так зачем же мне голову морочишь, ведь знаешь, что могу и по шее тебе дать!