Звезды смотрят вниз - Арчибальд Кронин

— Заштопайте их!

И с треском захлопнул дверь.

Артур поднял с пола мешки, куски грубой рыжей парусины. Он не знал, как их нужно штопать. И снова бросил их на пол. Он сидел и смотрел на эти парусиновые мешки до семи часов, когда опять заскрипел ключ и ему сунули через дверь завтрак. Завтрак состоял из жидкой, как вода, овсянки и куска чёрного хлеба.

После завтрака Коллинс просунул в приоткрытую дверь свою нескладную голову. Он внимательно посмотрел на незаштопанные мешки, затем, с любопытством, на Артура. Но не сделал никакого замечания. Он сказал только (и довольно мягко):

— Выходите на прогулку.

Прогулка происходила на тюремном дворе. Двор этот представлял собой квадрат грязного асфальта, окружённый стенами громадной высоты, и в конце было устроено возвышение в виде площадки, на которой стоял надзиратель, следя за арестантами, развинченной походкой проходившими мимо него. Он смотрел на их губы, следя, чтобы они не беседовали между собой, и время от времени орал: «Не разговаривать!» Но старые каторжники уже так наловчились, что умели разговаривать, не шевеля губами.

Посреди двора была уборная, металлический навес в виде кольца, подпёртый низкими столбами. Кружившие по двору люди поднимали руки в знак того, что просят у надзирателя разрешения сходить в уборную. Когда они находились в ней, над металлическим кольцом виднелись их головы, внизу — ноги.

Оставаться долго в уборной считалось большим развлечением, и этой привилегией пользовались только любимцы надзирателя.

Артур плёлся вслед за другими. В бледном свете раннего утра эта группа бредущих по двору людей казалась чем-то нереальным, жутко-нелепым, как группа сумасшедших. На лицах их была печать унижения, упорной мысли об одном и том же, угрюмой безнадёжности. Их тела пропахли мерзким запахом тюрьмы, их руки висели как неживые.

На два человека впереди себя Артур заметил Хикса, который ухмыльнулся ему через плечо как знакомому.

— Не хочешь ли завести дружка, парень? — спросил он, умудряясь незаметно произносить слова углом рта.

— Не разговаривать! — заорал надзиратель Холл с площадки. — Эй, вы, там, номер пятьсот четырнадцатый, не разговаривать!

Шагают вокруг двора снова и снова, кружатся, как колесо в ночном бреду Артура, кружатся вокруг непристойного центра — уборной. Надзиратель Холл — как погонщик на беговом круге, его голос щёлкает как бич:

— Не разговаривать! Не разговаривать!

И эта безумная карусель носит название «прогулки».

В девять часов арестантов повели в мастерскую, длинное пустое помещение, где шили мешки. Артуру дали ещё порцию мешков. Надзиратель Биби, начальник мастерской, снабдив Артура мешками, заметил его неопытность в этом деле, наклонился к нему и стал объяснять.

— Смотри, дурачок, вот как надо их сшивать.

Он прошил толстой иглой два рубца грубой ткани, добродушно показав, как следует делать стёжки. И добавил насмешливо, но без всякого недоброжелательства:

— Если сошьёшь много, получишь вечером какао. Понимаешь, дурачок? Чашку славного, горячего какао!

Ласковая нотка в голосе Биби ободрила Артура. Он принялся шить. Человек сто занимались здесь тем же делом. Сосед Артура, старый человек с седыми висками, работал ловко и быстро, чтобы заслужить какао. Бросая на пол готовый мешок, он всякий раз чесал у себя под мышкой и украдкой бросал взгляд на Артура. Но не говорил ничего: заговорить — значило лишиться какао.

В двенадцать часов снова раздался звон. Работу в мастерской прекратили и потянулись по камерам обедать. В камере Артура щёлкнул замок. Обед состоял из похлёбки и хлеба с прогорклым маргарином. После обеда надзиратель Коллинс отодвинул заслонку «глазка» в двери. Его глаз, приложенный к отверстию, казался очень большим и зловещим. Он сказал:

— Вас сюда посылают не для того, чтобы бездельничать. Принимайтесь за эти мешки!

Артур принялся за мешки. Руки у него болели от проталкивания толстой иглой сквозь ткань, на большом пальце вскочил волдырь. Он не думал о том, что делает и зачем делает. Он работал уже автоматически, все шил и шил. Снова звук ключа в замке. Коллинс принёс ужин, — опять водянистая овсянка и ломоть хлеба. Войдя в камеру, он посмотрел на мешки, потом на Артура, и его короткая верхняя губа вздёрнулась, обнажая зубы. Не могло быть сомнений в том, что надзиратель Коллинс почему-то невзлюбил Артура. Но он не спешил издеваться над ним, у него было впереди очень много месяцев, и он по долгому опыту знал, что если не спешить, получишь гораздо больше удовольствия. Он только сказал, как бы размышляя вслух:

— И это всё, что вы сделали? Мы не потерпим здесь отлынивания от работы.

— Я не привык к этой работе, — отвечал Артур. Он невольно говорил заискивающим тоном, словно чувствуя, как важно быть в милости у Коллинса. Он поднял глаза, утомлённые напряжением, и ему показалось вдруг, что надзиратель стал пухнуть. Особенно голова, большая, уродливая голова, вырастала до фантастических размеров и принимала угрожающий вид. Артуру пришлось смотреть на Коллинса, заслонив глаза рукой.

— Советую вам поскорее привыкнуть, чёрт возьми! — Коллинс говорил очень тихо, но его уродливая голова ещё ближе надвинулась на Артура. — Не думайте, что, увильнув от военной службы, вы найдёте себе здесь тёплое местечко. Шейте мешки, пока не услышите звонок!

И Артур шил, пока не услышал звонок. А услышал он его в восемь часов. Резкий металлический звон наполнил всю глубину тюремного колодца и возвестил Артуру, что впереди — ночь одиночества.

Артур сел на край кровати, тупо разглядывая широкие чёрные клейма в виде стрел на своих брюках хаки и обводя эти стрелы указательным пальцем. Почему он заштемпелеван стрелами? Он весь покрыт ими. Все его тело, словно скованное столбняком, тёмным оцепенением, пронизано потоками широких чёрных стрел. У него было странное ощущение небытия, ощущение какого-то душевного уничтожения. Эти стрелы его убили.

В девять часов потух свет. Посидев с минуту в темноте, Артур упал, как был, не раздеваясь, на нары и, точно оглушённый, сразу уснул.

Но спал он недолго. Вскоре после полуночи его разбудил тот же вой, что ночью. Но на этот раз вой длился, длился, словно его забыли остановить. В нём звучало бешенство и полная растерянность. Артур в темноте вскочил с постели. Сон восстановил его силы. Душа в нём снова ожила, ужасно, мучительно ожила, и не могла вынести этого воя, и мрака, и одиночества. Он и сам завопил:

— Прекратите это, прекратите, ради бога, прекратите!

И начал колотить кулаками в дверь своей камеры. Он кричал и барабанил в дверь как безумный, и не прошло и минуты, как он услышал, что и другие так же вопят и колотят в двери. Из тёмных катакомб галерей поднялся шум громких криков и стуков. Но никто не обратил на него внимания, и крики и стук постепенно утихли, канули в мрак и молчание.

Артур некоторое время постоял, прижавшись щекой к холодной решётке двери, с протянутыми вперёд руками и бурно вздымавшейся грудью. Потом он сорвался с места и начал шагать по камере. Камера была так тесна, что в ней негде было шевельнуться, а он все шагал да шагал, не мог остановиться. Руки его были по-прежнему сжаты в кулаки, он, казалось, не имел силы разжать их. Время от времени он бросался на нары, но напрасно, измученные нервы не давали ему покоя. Только от движения становилось легче. И он продолжал ходить.

Он ходил и тогда, когда заскрипел ключ. Скрип ключа начинал новый день. Он подскочил от этого звука и остановился посреди камеры, глядя на Коллинса. Он сказал, задыхаясь:

— Я не мог уснуть из-за этого воя. Не мог спать из-за него всю ночь.

— Стыд и срам! — фыркнул надзиратель.

— Я не мог уснуть. Не мог! Что это за вой?

— Не разговаривать!

— Кто это воет? Что это такое?

— Сказано вам, не разговаривать! Это один болван взбесился, если уж хотите знать, он находится под наблюдением как умалишённый. А теперь замолчите. Никаких разговоров! — И Коллинс вышел.

Артур сжал лоб руками, всеми силами стараясь овладеть собой. Голова его валилась на грудь, ноги, казалось, не в силах были поддерживать тело. Он чувствовал себя смертельно больным. Он не мог есть похлёбку, которую оставил для него Коллинс, в такой же, как всегда, глиняной миске. Запах её вызывал у него нестерпимую тошноту. Нет, он не может есть эту похлёбку.

Неожиданно заскрипел ключ. Вошёл Коллинс и, посмотрев на Артура, вздёрнул губу. Он спросил:

— Почему не завтракаете?

Артур тупо посмотрел на него.

— Не могу.

— Встать, когда я с вами говорю!

Артур встал.

— Ешьте свой завтрак!

— Не могу.

Губа Коллинса снова поднялась, тонкая и синяя.

— Он недостаточно хорош для вас, а? Недостаточно изысканное кушанье для «Касберта»? Ешь, «Касберт»!