Шпандау: Тайный дневник - Альберт Шпеер

Функ лежал на кровати, а мне предложил сесть на деревянный стул. Он явно радовался возможности вернуться — хотя бы в разговоре — в дни своей власти. Он не подозревал, что я использую нашу беседу для получения справочных материалов.

— А все-таки, почему вы рекомендовали его на пост Рейхскомиссара?

Я объяснил, что сделал это до 20 июля, даже не подозревая, что мое имя окажется в списке кабинета министров, составленного заговорщиками, и тем самым открыл Геббельсу дорогу к открытой вражде. Кроме того, я был убежден, что Геббельс лучше всех способен убедить население в необходимости жестких мер в тылу.

Функ рассмеялся.

— Вы всегда изображали наивность. Всякий раз, когда я видел вас в обществе гауляйтеров и «старых вояк», вы выглядели этаким Парцифалем. На самом деле вы гораздо хитрее всех нас. Теперь я понимаю, что вы вовсе не хотели укрепить положение Геббельса. Вам нужно было возложить на него вину за все последствия мер по тотальной войне. Вы хотели, чтобы люди злились на него из-за нехватки продовольствия.

Меня позабавили его слова, и, хотя все было совершенно иначе, я ответил:

— Именно так.

Функ ненадолго задумался.

— Возможно, вы недооценили Геббельса. Он был даже хитрее, чем вы, и вполне возможно, видел вас и ваши намерения насквозь. Потому что с того момента он стал открыто выступать против вас — в ставке фюрера, на совещаниях гауляйтеров, везде.

Я это знал, и поскольку Борман и Гиммлер в то время тоже враждебно ко мне относились, я заметил:

— Я бы наверняка пропал, если бы Гитлер не продолжал меня поддерживать.

8 декабря 1953 года. Прошлой ночью мне приснился сон: ближе к концу войны я объявляю довольно большой группе людей, что все потеряно, что у нас нет шансов и никакого секретного оружия не существует. Лица людей я не вижу. Внезапно из группы выходит Гитлер. Я боюсь, что он мог услышать мои слова и теперь прикажет меня арестовать. Мое беспокойство усиливается, потому что от свиты Гитлера исходит ледяной холод. Никто не разговаривает со мной. Внезапно декорации меняются. Мы в доме на холме, к которому ведет узкая дорога. Я не сразу понимаю, что это дом Евы Браун. Гитлер приходит на чай, садится напротив меня, но по-прежнему смотрит холодно и угрожающе. Он по своей привычке грызет уголки ногтей. Иногда он откусывает их с мясом, и в тех местах появляется кровь. Глядя в его одутловатое лицо, я вдруг понимаю, что Гитлер носит усы для того, чтобы отвлечь внимание от своего чересчур большого, непропорционального носа. Теперь я боюсь, что меня арестуют в любую минуту — ведь я проник в тайну носа. Сердце выскакивает из груди, и я просыпаюсь.

25 декабря 1953 года. В этом году впервые разрешили провести специальное богослужение по случаю Рождества. Рождественские гимны, ощущение, что семья думает обо мне.

Мы получим наши подарки и письма только двадцать седьмого. Администрация тюрьмы назначила эту дату.

Погрузившись в мысли, я вспоминаю Рождество двадцатидвухлетней давности. В знак благодарности Гитлеру за первый архитектурный заказ я подарил ему набросок Карла Ротмана к большой фреске с пейзажем мыса Сунион, которую художник впоследствии написал для Хофгартена в Мюнхене. Я слышал, что Гитлеру очень нравился Ротман. И он действительно проявил учтивую заинтересованность, но был сдержан в выражении благодарности. Потом он повесил картину — которая стоила тысячу марок, что сильно ударило меня по карману — на верхнем лестничном пролете в Бергхофе. На следующее Рождество Гитлер в качестве ответного жеста подарил мне золотые часы со стеклянным куполом. Он небрежно вручил мне это ничем не примечательное устройство со встроенным будильником; я положил его в свою шкатулку для диковинных вещей. После этого мы с Гитлером больше не обменивались подарками. С тех пор я лишь получал отпечатанные рождественские открытки с его подписью; во время войны он изредка присылал мне кофе из подарка, который он получал из Японии. Помню, с Евой Браун он вел себя так же. На ее двадцать третий день рождения адъютант Гитлера вручил ей от него конверт с тысячей марок. В то время я считал это проявлением его скромной натуры, а не признаком равнодушия.

В семь часов, когда я уныло готовлюсь ко сну, раздается короткое «кар». Я каркаю в ответ. В камеру врывается Донахью, ставит на стол маленькую бутылочку коньяка и кладет плитку швейцарского шоколада. Со скоростью света он с той же целью обегает других заключенных, за исключением Гесса, который, как всегда, отказывается. Почти так же быстро я проглатываю коньяк и шоколад и возвращаю бутылку с оберткой Донахью. Ощущение, что паришь высоко над землей. Рождество!

3 января 1954 года. «Эмпайр Ньюс» публикует серию сенсационных статей под названием «Семеро из Шпандау». Сегодня, с опозданием в несколько недель, у нас появилась возможность прочитать текст, озаглавленный: «Женщина, проникшая за железный занавес». Героиней статьи является фрау Функ, которая просунула пальцы через проволочную решетку, отделяющую нас от посетителей, чтобы прикоснуться к руке мужа. Русский охранник, наблюдавший за свиданием, тут же ее одернул.

— Что скажет британский читатель, когда узнает, что нашим женам не разрешают даже пожать нам руки? — спросил я Пиза. Все западные охранники испытывают неловкость от подобных разоблачений.

— В нашем корабле — течь, — сердито заметил Хокер. — Новости просачиваются как внутрь, так и наружу.

По-видимому, Хокер прочитал ту самую статью в «Эмпайр Ньюс» за 27 декабря 1953: «Власти Шпандау знают об организованном двустороннем потоке контрабандных писем, но до сих пор никакие контрмеры не смогли его остановить».

Допустим, Хокер подозревает, что я уже переправил сотни страниц из этой «самой охраняемой тюрьмы мира». Но никакие контрмеры приняты не были. Администрация думает, что непомерно раздутый штат охранников, нанятых для надзора за нами, укрепляет безопасность, в то время как если бы они сократили число охранников, нам было бы сложнее найти посредников среди них.

Я слишком уверен в собственной безопасности, и однажды меня поймают? Или — пугающая мысль — на тайную переписку смотрят сквозь пальцы, чтобы держать ее под контролем и выведать наши секреты? Я уже давно думаю о такой возможности. Но даже если бы так и было, все равно мы приобретаем больше, чем теряем.

3 января 1954 года. Поэтому я продолжаю писать свои мемуары. Дошел до описания Арденнского сражения, которое американцы называют Битвой за выступ. Я присутствовал на военном совете, на котором было объявлено о провале операции. Совет проходил в штаб-квартире близ Бад-Наухайма, которую я построил в 1939-м. Гитлер говорил о невезении, которое ничего не значило для окончательной победы; он планировал новые операции, которые скоро изменят ход войны. Генералы хранили ледяное молчание. До сих пор вижу, как семидесятилетний фельдмаршал фон Рундштедт лишь сухо кивнул Гитлеру, который буквально молил его о согласии. Должно быть, Гитлер почувствовал неодобрительное отношение окружавших его людей, потому что резко прервал обсуждение западного театра военных действий и начал противопоставлять Тито собственным фельдмаршалам. Вот с кого надо брать пример, заявил он. Он буквально из воздуха собрал новую армию и, располагая лишь примитивным оружием, сдерживал натиск двадцати немецких дивизий в Югославии. «Неужели балканские славяне способны воевать лучше нас? Что же тогда говорить об американском техническом превосходстве, meine Herren? Вам всего лишь нужно сражаться с той же решимостью, храбростью, силой духа, а главное — с тем же несгибаемым упорством. И мы никогда не проиграем войну». С другой стороны, заметил он, Тито — сапожник с железными нервами, а не штабной офицер.