Мыс Доброй Надежды - Елена Семеновна Василевич

Мы не стоим на месте. Мы идем: я — по заметенному снегом тротуару, Шурка «пишет» коньками рядом по канавке.

— В каком ты классе?

— В четвертом.

Так и должно быть, Шурке лет десять — двенадцать.

— Хорошо учишься?

— Не, плохо, — безмятежно отвечает Шурка.

— Плохо? — переспрашиваю я. — Почему?

— Не хочу учиться.

— Почему не хочешь? — Меня удивляет уже не сам ответ, меня удивляет Шуркин эпический тон.

— Неохота.

Попробуй убедить человека, чтоб он делал то, к чему у него нет охоты!

И я оставляю в покое учебу и спрашиваю о другом:

— А с кем ты живешь?

— С мамкой.

— А отец есть?

Помолчал, а потом понуро:

— Отчим.

— За двойки наказывает?

— Так я и буду ждать, чтоб он меня бил! — И в глазах Шурки на миг вспыхивает злой огонек.

— А школа у вас хорошая?

— Самая лучшая. Вон она! Во всем городе другой такой нет. Только в том году построили. Четыре этажа.

Школа — новое белое здание с колоннами — действительно замечательная. И чувствуется, не последнее место занимает она в Шуркином сердце. Злой огонек в его глазах гаснет и загорается новый — искреннего восхищения и гордости.

— И учительница у вас хорошая? — Я стараюсь отыскать кончик в запутанном клубке Шуркиной неуспеваемости.

Молчит, что-то взвешивает. Опять взлет рукава к носу — и после короткого молчания неуверенно:

— Хорошая. Только любимчиков любит.

— А ты не любимчик? — смеюсь я.

— Не. — Шурка, должно быть, представил себя любимчиком, и ему самому сделалось смешно. — Меня ее любимчики дразнят, а она ничего…

Шурка очень открытый и интересный для наблюдения человек, и мне не хочется так быстро расставаться с ним.

— Ну, хорошо, — говорю я, хоть делать такой вывод у меня нет никаких оснований. — Ты плохо учишься. Ты не хочешь учиться. А кем ты хочешь быть?

Видно, никто не посеял в Шуркином сердце зерна животворных мечтаний о будущем. И потому он беспечен.

— Никем.

— А что же ты будешь делать, когда вырастешь?

— Ничего.

— Так что же ты будешь есть? — Иного вопроса я уже не могу придумать.

— Всё.

— А где будешь брать?

— Буду покупать.

— За что?

— За деньги.

— А где ты возьмешь деньги?

— Мамка даст.

— Так мамка же состарится…

— Не состарится! — уверенно отвечает Шурка и так трет рукавом свой конопатый нос, что мне становится боязно, останется ли он на месте. Нет, ничего, все в порядке.

Неожиданно Шурка сам начинает выспрашивать у меня:

— А зачем вы идете к Муравейкам?

— Они мои знакомые.

— А их Лорка тоже двойки хватает, мы с ней в одном классе, — почему-то вдруг решает насолить моим знакомым Шурка. — Вчера по физкультуре схватила.

— Ну?!

— И задавака. Как получит пятерку, всем за версту хвалится.

— Значит, пятерки все-таки Лорка получает? А ты сам получаешь?

— Некоторые в двадцать раз больше ее получают…

— Вот как?! — удивляюсь я.

Шурка входит в роль.

— А Лоркина мать ворожея… — полностью уничтожает он Лорку. — На картах ворожит.

— Ну?! — еще больше удивляюсь я и спрашиваю: — А что еще ты знаешь про Лорку?

— Я про всех все знаю. Про всю улицу…

— А… стихотворение, заданное на завтра, ты тоже знаешь?

Спрашиваю наугад и попадаю как раз в цель: стихотворение на завтра задано.

— Я его утром, до школы, выучу, — беспечно сообщает Шурка и выписывает на небольшой ледяной тропке замысловатые фигуры.

Мы подошли к небольшому домику с красной железной крышей.

— Вот тут Лорка Муравейко живет, — показывает Шурка и, должно быть, желая скорей покончить со своим дорожным знакомством, мчится дальше.

Мотались рыжие уши его старой шапки, мелькали темные латки на красных штанах. И хоть Шурки уже не было, все виделся мне его смышленый насупленный взгляд.

Что-то симпатичное было в этом взгляде.

…Шурка здорово изменился за это время. Вытянулся, заметно возмужал. Даже чуб завел.

На нем была полинялая голубая футболка и закатанные выше колен неопределенного цвета хлопчатобумажные штаны. Черный, непослушный и, как и сам хозяин, неухоженный чуб торчал во все стороны из-под некогда малиновой, вышитой серебром бархатной тюбетейки.

Шурка был босой — и так жарко.

— Ну, что будем с вами делать, орлы? — снова обратился старшина к мальчикам. — Мне кажется, что сначала всем вам нужно заглянуть в отделение милиции. Там быстро решат, кого из вас куда отправить, если уж вам так наскучило жить дома и учиться в школе…

Не успел старшина окончить, как произошло совсем неожиданное. Первым сдался «атаман». Он ринулся к матери и, забыв о своем достоинстве путешественника, завопил на всю привокзальную площадь:

— Мамочка, я больше не буду-у-у!..

Это словно послужило сигналом к отступлению для других. Узкоплечего «атамана» с полевой сумкой на боку поддержали остальные.

Капитуляция была самая позорная.

Один только Шурка Ремзиков, брезгливо скривив толстые обветренные губы, независимо смотрел в сторону, всем своим видом показывая, что нести ответственность за это бесчестье он не собирается.

Путешественников поддержали матери. Положение в самом деле казалось критическим.

Однако, к общему удивлению, рыжеусый старшина обратился к главным действующим лицам с таким неожиданным приказом:

— А ну, чтоб сейчас же никакой сырости мне не было! И марш по домам!.. Только имейте в виду: кто еще раз надумает ехать в Казахстан, пусть загодя напишет заявление в отделение милиции, тогда сразу получит путевку…

Всерьез он говорил или шутил, трудно было понять. Но мальчики и не старались вникать. Каждый спешил прикрыть свое отступление маминой спиной…

Шурка Ремзиков остался один. За ним никто не пришел. Но это, видать, не очень-то его волновало.

— Мне тоже идти? — без всякого выражения на лице поинтересовался Шурка.

— А как же, — ответил старшина. — С нами в отделение. — И тут же, словно сочувствуя, спросил: — Спасовала, брат Ремзиков, твоя команда?

— Ну их, — пренебрежительно отмахнулся Шурка. — Раззявы…

Они пошли впереди, я — следом за ними.

В отделении, в комнате инспектора милиции, мы с Шуркой возобновили наше прежнее знакомство. За эти три года Шурка, как ни скептически относился он в свое время к учению, все-таки сумел добраться до седьмого класса. Тут бы ему и выбрать самостоятельную дорогу в жизни, но помешала переэкзаменовка по алгебре. Однако неудача эта не особенно беспокоила Шурку. Чувствовалось, что наука по-прежнему не занимала сколько-нибудь заметного места в его жизни. Но сказать, что Шурка вообще не изменился, было нельзя. Он уже не надеялся, как когда-то, на мать, он жаждал самостоятельности и активных действий…

В семье Ремзиковых (мать — уборщица, отчим Шурки — шофер и еще трое, кроме Шурки, маленьких детей) не было особого достатка, и