Затеси - Виктор Астафьев

Анне Караваевой и Марку Колосову пришлось будущую знаменитую книгу не просто править, но и дописывать, местами писать. В архивах Николая Островского, да и в сочинском музее должны храниться не только листы с линеечками для «слепого письма», но и тексты, сотворенные двумя командированными писателями. А вот хранятся ли? Я не уверен.

Но всякий профессионально читающий человек без труда заметит, что в книге «Как закалялась сталь» яркие, порой даже самобытные куски прозы соседствуют с тусклым, жеваным текстом — в первом случае — это рука даровитой, но шибко заезженной соцреализмом писательницы Анны Караваевой, во втором — тишайшего и посредственного писателя Марка Колосова. О нем, хорошо его знавший, покойный мой друг Александр Николаевич Макаров как-то с досадою говорил, что в «активе» Марка всего один сборник рассказов, молодой энергией, трудовым энтузиазмом и своим, пусть и наивным взглядом на жизнь наполненный. Однако дали ему недавно отрецензировать этот сборник — для юбилейного издания — там уж ни энтузиазма, ни наивности нету. Двигаясь по воле попутных творческих ветров, автор и его редакторы умело правили этот сборник и до того довыправили, что одна мякина осталась в рассказах. Александр Николаевич отыскал автора, принудил его найти в старом издании книгу и восстановить текст. Чего-то очень смущаясь, страшась (себя прежде всего), Марк Колосов сделал «новую редактуру» под нажимом своего рецензента, который всю жизнь, тоже чего-то страшась, делал кастрации и обрезанья в своих статьях.

Анна Караваева много нам тогда рассказывала о героическом человеке Николае Островском, но жизнь его, в особенности последние годы и дни, так подробно описаны, записаны и на кинопленку запечатлены, что нет надобности повторяться. А вот о том, как работалась книга «Как закалялась сталь», и не только двумя командированными писателями, но и в издательстве «Молодая гвардия», и по подсказкам «оттудова!», прежде всего из верхов комсомола, — как-то мало и невнятно говорилось и говорится. И я-то случайно узнал об этом от Анны Караваевой, которая в заключение сказала, что с тех самых пор, с совместной творческой командировки, она очень привязалась к скромному, даже застенчивому, но честному человеку, милому Маркуше, и везде и всюду ездит с ним.

На обильном по питью банкете в честь молодых творческих сил Западного Урала было произнесено много тостов, но отдельно ото всех прозвучали тосты за бессмертную книгу современности «Как закалялась сталь», за светлую память ее автора. Глухим, уже и шибко хмельным вечером Анна Караваева выпила за Марка Колосова, Марк Колосов — за Анну Караваеву, и под дружные аплодисменты гости наши крепко обнялись и поцеловались перед тем как осушить свои бокалы.

Исторический пример

В Пекине тысячи лет стоит храм Неба, а далее — храм Духа.

В храме Неба император со знатью молился Богу об урожае. Сначала он молился в храме, высящемся над остальными сооружениями красоты и изящества невиданного, а вокруг него храмы, по-нашему — отделения ремесел, музыки, наук. Сам храм и невысок вроде бы, но так сооружен, что кажется парящим, готовым взмахнуть крыльями, взлететь в небо. Его венчает огромная, на зерно похожая штуковина, и сооружения вокруг как бы удерживают божественный храм от вознесения.

Во храме, как и всюду сделанном из дерева и крытого трубчатой черепицей, простыми, глаз не режущими красками разрисованном, все предметы искусства связаны с землей, с крестьянским бытом и работой: по обочинам возлежат каменные коровы, дородные, тяжелые от молока. Здесь же расписные кувшины под вино, лари под зерно, а посреди один лишь коврик — для императора, и перед ним вместо трона символы земные — опять коровы, почему-то все безрогие и со свирепо тупыми мордами, атрибуты земледелия, знаки плодородия.

Помолившись во храме, император переходил на круглую каменную площадку с каменной городьбою и здесь, стоя в центре — как бы самой матери-земли, — молился уже небу, просил у него дождя, хлеба, изобилия. Знать, его окружавшая, и народ, запрудивший обширный двор, обнесенный стеною, «возвращающей звук», то есть стеною с эхом, молили небо о том же.

В одном уголке двора, неподалеку от молельного места, был чисто приготовлен клинышек земли, и на нем стояли сытые кони, запряженные в соху. Отмолившись небу, император спускался на землю, брался за соху и показывал Богу и народу свое усердие в земляной работе. Проходил он, надо полагать, всего одну борозду, потому как ждали его более важные дела, забавы и заботы. У одного из них, из древних императоров, как доносит легенда, было три тысячи жен — это ж какую силу, и дух, и терпение иметь надо. Тут с одной управиться и то не всегда приноровишься, а там целый табун.

Надо заметить, что жен этих, красивых и молодых, закапывали живьем рядом с опочившим владыкой. Я сам видел в обширной гробнице огромную плиту, под которой уже тысячи лет покоятся бедные женщины, и спустя тысячелетия можно с точностью предположить, как истово, как усердно и искренне молились жены о здравии и долголетии владыки-мужа. Но от изобильной жратвы, ритуальных дел, повседневных нудных молений, от излишества альковных утех и малой физической работы китайские императоры умирали рано. Даже те из них, что охотились в горах, много воевали, почти не ходили ногами и на войне — их носили на мягких удобных носилках. Пахотой же раз в году — даже если и весь клин запашешь — разве укрепишься? Но… все же пахал владыка, учил народ прилежно трудиться, показывал ему пример.

А исторические примеры поучительны. Глядя на тот, доныне сохранившийся клинышек земли, с которого теперь запускают высоко в небо раскрашенных игрушечных рекламных змеев, вдруг вспомнилось: ведь вот через тысячи лет была перенята мудрость китайских императоров на нашей российской земле и комиссарствующий работяга с завода имени Кирова показывал донским казакам, как надо пахать землю. И десятки тысяч комиссаров, никогда в жизни к плугу не встававших, коня не запрягавших, во множестве и пашни не видевших, по всей отчине российской учили крестьян русских уму-разуму, звали, тащили, гнали его ко всеобщему благоденствию. И вели, и вели свою непреклонную, прямую борозду и довели-таки ее до наших дней и, как опять же говорится в народе, вовсе разучившемся работать, — допахались до тюки, нет ни хлеба, ни муки…

Щелкунчик

В пятидесятые годы, в хорошем, а по российской провинции даже выдающемся Пермском театре оперы и балета шел дивный спектакль «Щелкунчик». А дивный он был оттого, что, быть может, с самого сотворения этого совершенно фантастического балета все партии как были написаны Петром Ильичом Чайковским, так и исполнялись по характеру «и возрасту» ролей — кукол исполняли дети из хореографического училища, давшего миру не одного выдающегося танцора, принцев и принцесс — подростки, солдатиков — мальчики, ну и взрослые партии вели испытанные бойцы труппы, незаметно, изумленно и, как мне показалось, даже с любопытным восторгом солидарствовавшие и помогавшие детям.

Чудесные, яркие краски, сказочные костюмы, декорации одна светлее другой, дети, охваченные порывом вдохновения, всерьез изображающие сказку, играющие себя, и над всем этим, и во всем этом чарующая музыка балета. Где, чему отдать предпочтение? Беспрестанной ли смене мелодий, когда звук и звучание как бы в нескончаемом порыве сменяют и сменяются, да все в лад, все к поре, к месту, все, все слияно с волшебной и чуть смешной, чуть потешной, но буквально везде с упоением, «взаправду», взахлеб воспринимающейся сказкой.

Ах Ты, Господи! Случаются же минуты счастья и восторга, совершенно тебя невменяемым делающие, почти с ума сводящие — так бывает только в театре, и в тайге весною.

На одном из спектаклей, а я ходил на него бессчетное количество раз, две семилетние девчушки, танцующие кукол в нарядных платьицах, в белых туфельках, в бантах и кружевах, порхали, порхали по сцене, и вдруг одна из девочек упала, легко, небольно, как дети падают, она тут же вспорхнула, напарница ей играючи помогла это сделать, и как ни в чем не бывало, с еще большим азартом, веселостью и непринужденностью выполняли девочки нелегкую, нам только порханьем кажущуюся работу. Зал, было охнувший, даже чуть слышно простонавший, наградил такими восторженными, такими неистовыми овациями девочек-тружениц, что в спектакле наступила пауза. Даже дирижер Афанасьев, так всегда любивший нагонять на себя солидность и строгость, палочкой по партитуре постучал, оркестранты — по своим инструментам, публика — в ладони.

Да после этого жить хотелось, работать, добро людям делать, лучше стать!

Прошло не так уже и много лет, но уже старость накатила, беды, хвори, усталость накопилась. Едва волочусь по родному Красноярску, стал улицу переходить, ноги помягчали, архангелом я сделался и по вате пошел, аль по облакам, голова закружилась, фонари с места сдвинулись.