Семья Машбер - Дер Нистер

— Свечи! Зажгите свечи!.. — крикнула Нехамка, мучаясь в предсмертных судорогах.

— Дитя мое! — не скрывая и не сдерживая больше рыданий, воскликнул в отчаянии Мойше Машбер. — Дитя мое, одной тебе темно… Жизнь твоя закатилась…

Началась агония с хрипами, с перебоями дыхания, со стонами, вырывавшимися из груди умирающей.

Тогда кто-то, давно уже, похоже, готовившийся к этому моменту, подал Мойше Машберу молитвенник, раскрыл его на нужном месте, и Мойше, склонившись к дочери, произнес:

— Дитя мое, повторяй за мной… — и начал читать последнюю исповедь как полагается: «Благодарю Тебя, Создателя, Бога моего и Бога отцов моих, в чьей руке и исцеление мое, и смерть моя…» Услыхав эти слова, все умолкли — и домашние, и родственники, и служащие, собравшиеся в комнате больной. И хотя у всех навертывались слезы, а в горле пересыхало, тишина и торжественность минуты не нарушались, никто не позволил себе громко плакать.

Прошло немного времени, и дыхание больной стало прерываться и постепенно затихать… Если бы кто-нибудь захотел себя обмануть, он мог бы подумать, что больная уснула, облегченная, но на самом деле это был не сон, а конец всему — смерть и период, предшествующий окоченению.

Люди опытные заметили это сразу, посмотрев на лицо умершей, и стали отводить от кровати родных — Гителе, которая с воплем кинулась к дочери, а также сестру, Юдис, которая схватилась за голову и тоже начала кричать… Мойше Машбер оцепенел и стоял неподвижно, пока ему не шепнули, указывая на молитвенник, что нужно продолжить чтение… Он стал читать дальше — стихи, оправдывавшие суд Божий:

— «Вы, обитатели бренных жилищ, чем гордитесь?.. Бог дал, Бог и взял. Благословенно будь имя Божье».

Потом и он ушел.

Тогда вперед выступил, как всегда в таких случаях, кто-то из близких, но все же посторонний, знающий, как нужно обходиться с покойником, опытный в таких делах и обладающий необходимым спокойствием.

В данном случае это была Эстер-Рохл, которую называли «кожаной праведницей», — дальняя родственница Мойше Машбера, всю жизнь проводившая в нужде и покорности Богу. У мужа ее было два источника заработка: в будни — ремесло переплетчика, а по субботам — должность служки в маленькой, убогой молельне ремесленников. Обе эти работы не могли прокормить семью, но Эстер-Рохл никогда не жаловалась и ни о чем не просила родственников, даже Мойше Машбера, разве что угощалась борщом на Пасху. На вопрос: «Как живешь, Эстер-Рохл?» — она отвечала: «Спасибо… Ничего… Переплетчик Мойше (ее муж) и Господь Бог не оставляют, кое-как перебиваемся». Этим она отбивалась от дальнейших сочувственных расспросов, хотя вид ее убедительно свидетельствовал о том, что живет она в жестокой нужде, от которой лицо твердеет, как кремень, и уже не способно принимать мало-мальски веселое выражение.

Состоятельные родственники пользовались ее услугами на свадьбах — Эстер-Рохл наблюдала за готовкой и печением, за работой подавальщиков и подавальщиц, — или когда надо было ухаживать за роженицей, дежурить у постели больной, или, как теперь у Машберов, при снаряжении дочери в последний путь.

И Эстер-Рохл принялась за дело. Когда родных — Гителе, Юдис и мужчин — увели из комнаты, она подошла к кровати покойницы, склонилась над ней и произнесла, словно обращаясь к живой, дабы та выслушала и приняла к сведению:

— Святая душа Нехамы, дочери Мойше, иди туда, откуда пришла, и дозволь обслужить то, что бренно! — С этими словами Эстер-Рохл закрыла ей глаза, расправила на постели руки и ноги, вытащила подушку из-под головы и прикрыла лицо.

Проделав все это, она подошла к зеркалу, висевшему на стене, занавесила его, потом обратилась к тем, кто остался в комнате, и сказала:

— Пусть прикажут вылить воду…

Затем покойницу подняли, перенесли на пол, а в изголовье поставили зажженные свечи.

Но это уже сделали другие — мужчины. Потом подошли к Мойше Машберу, к Гителе, к Юдис и к Нохуму Ленчеру и надорвали их одежду: у Мойше Машбера и Нохума Ленчера лацканы сюртуков подпороли ножом, потом надорвали руками так, чтобы они висели, а у Юдис и Гителе сходным образом надорвали кофточки.

Не будем рассказывать о том, что происходило потом, как родственники, домашние и близкие сели возле покойницы и оплакивали ее; не будем рассказывать, как Гителе, не присаживаясь, ходила из угла в угол и ждала, что кто-то прибежит с сообщением о невозможном — о том, что дочь ожила…

Гителе не находила себе места, пока не появились члены погребального братства. В ворота, из которых накануне вывезли Михалку и которые забыли закрыть, вошли две бедно одетые женщины: они несли в руках какие-то странные, давно не мытые чугуны и длинные кувшины для омовения; затем показались носильщики — один с тремя шестами под мышкой, второй с черным полотнищем, пока еще сложенным, а третий с охапкой соломы, которую стелили на носилки.

Когда в кухне и в сенях закипели самовары, а обмывальщицы начали ловкими, опытными руками носить кипяток в комнату, где покойница уже лежала на сдвинутых столах и где ей полагалось «воздать должное», — тогда Гителе, точно разъяренная тигрица, ворвалась в комнату, где могли находиться только люди с крепкими нервами, выдержанные, вроде Эстер-Рохл.

Эстер-Рохл сразу увидела, в каком состоянии Гителе, и подбежала к ней. Гителе что-то прорычала, но тут же умолкла и, покорившись Эстер-Рохл, спросила:

— Скажи мне, прошу тебя, Эстер-Рохл, только одно: неужели все это видят мои глаза?..

— Да, — твердо, без ужимок и кривляний ответила та. — Видят! Ты набожная женщина, поэтому дозволь нам воздать ей должное… Иди, иди отсюда, Гителе.

Она говорила решительно, стараясь вернуть Гителе в сознание, которое та едва не потеряла.

В комнате совершили все необходимые приготовления: обмыли покойницу горячей водой, надели на тело саван, на голову — чепец, произнося при этом соответствующие строки из молитв вроде: «Чистыми водами омою вас…»

Тем временем во дворе приготовили носилки. Один из носильщиков, прислонив к табурету два шеста, связал их веревкой по диагонали. Взял немного соломы из принесенной охапки и опытной рукой соорудил из нее что-то вроде подушки под голову, затем сделал подстилку в ноги, а оставшуюся солому разложил по полотнищу носилок. Тут же двое других принесли покойницу, закутанную в белую простыню.

Домочадцы, родственники, соседи и все женщины, находившиеся в доме у Мойше Машбера, подошли к носилкам и окружили их. Из образовавшегося здесь круга людей, столпившихся возле носильщиков, которые торопливо хлопотали у тела Нехамки, укладывали ее и укрывали, доносились крики, плач и причитания:

— Добрые ангелы идут тебе навстречу!..

— Врата небес да будут пред тобою раскрыты…

— Юное деревце! Горе, горе нам!..

— Похлопочи за нас, заступница…

Гителе осталась на пороге, через который только что перенесли покойницу. К носилкам она не подошла и, едва соображая, смотрела на толчею во дворе, а после каждого крика и вопля задавала себе тот самый вопрос, с которым обратилась тогда к Эстер-Рохл:

— Неужели глаза мои и вправду видят все это?..

Процессия тронулась с места. Послышалось звякание кружки для пожертвований в руке одного из служек погребального братства. Вышли за ворота, которые вчера, когда вывезли Михалку, не закрыли и сегодня закрыть не подумали.

А позднее, когда процессия ушла, когда люди, пришедшие с базара и из молельни, чтобы отдать последний долг покойнице, уже скрылись из виду, у ворот, немного высунувшись на улицу, показался человек, который остался в доме один…

Это был Алтер. В последнее время никто не обращал на него внимания. Показывался он в доме или нет — никого не волновало, о нем просто забыли и не замечали, что и он наравне со всеми не спал ночь напролет и в первый раз, когда Нехамке стало плохо, и на следующий день, когда он вместе со всеми бродил тенью по дому; не замечали его и сегодня, когда все были заняты с покойницей, а он стоял в столовой лицом к стене и тихо плакал в одиночку, ни к кому не обращаясь и ни от кого не слыша слов утешения. Алтер не привык общаться с людьми и поэтому не присоединился к траурному кортежу. Он только вышел за ворота и долго смотрел вслед удалявшейся похоронной процессии.

Он стоял мрачный, точно зверь, потерявший след… И вскоре, словно желая утешить Алтера, к нему неизвестно откуда подошла дворовая собака, которая накануне лишилась хозяина и на которую тоже никто в доме не оглянулся… Всеми забытые, оба они — Алтер и собака — смотрели в ту сторону, куда унесли покойницу.

Алтер простоял бы долго — может быть, до самой ночи, пока не окоченел бы на морозе, но вскоре во дворе показалась Гнеся, просватанная за него служанка. Увидев Алтера, она подошла к нему, заставила его очнуться и увела в дом.