Семья Машбер - Дер Нистер

— Что это все значит? — растерянно спрашивали сидевшие за столом.

— Логово разврата! Притон воров у меня?! — крикнул не своим голосом реб Дуди. — Уходите! — брезгливо махнул он рукой в сторону Брохи, Шмулика, Сроли и Иоины. Последний, хотя и был вхож к нему, потерял доверие, когда реб Дуди увидал, что он в компании с теми, кто принес в его дом позор и бесчестие. — Смотрите! — обратился он вдруг к Лузи, который сидел, ошеломленный и оскорбленный постыдным зрелищем, свидетелем коего его заставили быть. — Смотрите, до чего вы их довели! До позора, до разврата, до необходимости иметь дело с такими, кто не в состоянии держать ответ за свои действия… Причиной всему те, кто стоит во главе… Вы, Лузи Машбер, вы… И мы — я и все здесь собравшиеся — вас уведомляем и предупреждаем, что город молчать не станет, город не пощадит виновного, кем бы этот виновный ни был, какое бы место ни занимал, какими бы связями ни обладал… Пламя вспыхнуло, и нужно гасить его, делая все, что в наших силах, используя все средства, которыми располагает город, вплоть до изгнания нечестивца, предания его в руки иноверцев и даже кровопролития! — кричал реб Дуди громче, чем позволял ему голос.

— Да, даже до кровопролития! — поддержали гости, в том числе Иоина, которому эти слова реб Дуди пришлись особенно по душе…

— Иоина! — снова раздался голос Шмулика, который понял, что слова раввина о кровопролитии относятся к Лузи и его людям, и можно было видеть, как засверкало бельмо Шмулика, готового полезть в драку с тем, чье имя он назвал. — Иоина, я еще не умер! Я, Шмулик! Будешь иметь дело со мной!..

— Молчи! — приказал Иоина, махнув рукой, и словно свел на нет его силу и значение в споре.

— Уходите! Уходите! — крикнул наконец реб Дуди, обращаясь одновременно и к Иоине, который, казалось, был на его стороне, и к его противнику — Шмулику, и к Брохе, и к Сроли, требуя, чтобы все они покинули дом, зараженный их присутствием, словно чумой. — А вас, — обратился он напоследок к Лузи, уже опустошенный и прежним тихим разговором, и последовавшими затем возбужденными выкриками, — а вас, Лузи Машбер, я еще раз предупреждаю от имени общины: помните, город молчать не станет и постарается вымести эту нечисть.

— Какую нечисть? — попытался Лузи вставить слово в свою защиту. — Ведь у него (он указал на Сроли) имеются свидетели.

— Свидетели?! Вот такие? — Реб Дуди указал на Броху. — Такие не могут быть свидетелями, они — позор нашего народа, и только ваши приверженцы, а может быть, и вы сами могут считать их своими…

— Что?! — встрепенулся Лузи.

— Что сказал реб Дуди? — словно с цепи сорвался Сроли, и, если бы его не удержали, он, представ перед реб Дуди, сказал бы такое, чего не только сам раввин, но и все собравшиеся здесь, даже стены, должны были бы устыдиться…

Но в эту минуту на пороге комнаты вдруг показались две женщины — обе одетые по-зимнему, в пальто и в платках на голове. Достаточно было взглянуть на одежду, чтобы сразу же определить, что это люди богатые, очень богатые…

То были издавна знакомые нам Гителе, жена Мойше Машбера, и ее дочь Юдис, которые только что подкатили в пролетке к крыльцу реб Дуди. Они ехали не из дому, а с «Проклятья», где жил Лузи. Дома они Лузи не застали, узнали, что его вызвал раввин, и отправились к нему.

Это случилось после тяжких дней в доме Мойше Машбера; после того, как он заключил тайный договор со Сроли Голом и подписал другие договоры, о которых здесь не место рассказывать; а главное — после того, как в те же дни стало ясно из диагнозов отдельных врачей, а также медицинских консилиумов, что положение больной дочери Нехамки безнадежно и что дни ее, а может быть, и часы сочтены…

Вот тогда Гителе с горя старалась иной раз миновать комнату больной дочери, а Мойше Машбер по той же причине каждый раз заходил к ней и хотел тут же выйти, но не мог, так как дочь его задерживала, не выпускала его руку и каждый раз спрашивала одно и то же: «Отец, на кого ты меня покидаешь?.. Побудь возле меня, не оставляй меня одну…» И Мойше Машбер, услыхав эти слова, обливался слезами и еле сдерживал рыдания. Вот тогда — а было это в тот вечер, о котором мы сейчас рассказываем, — Гителе отозвала в сторонку свою старшую дочь и шепнула ей несколько слов на ухо… Затем обе они оделись, сели в стоявшую у ворот пролетку и приказали ехать на «Проклятье» по известному адресу.

Место, где жил Лузи, Гителе узнала от мужа, который несколькими днями ранее между прочим рассказал ей, что в последнее время он в трудные минуты не раз бывал у Лузи и помирился с ним… Гителе порадовалась — насколько она тогда была в состоянии радоваться, — так как нуждалась в человеке, перед которым могла бы излить наболевшую душу, а кто еще, кроме Лузи, скажет ей слово утешения и облегчит ее страдания? И все же она до этого времени даже имени его не произносила, считая, что если Мойше порвал с братом, то не ее дело вмешиваться в эту историю и стараться их помирить.

Но теперь она узнала, что связь между братьями восстановлена, — теперь, когда ангел смерти стоял у порога, когда все, что в состоянии сделать мать для своего дитяти, она уже сделала, и без пользы: все, что могла раздать нищим из вещей дочери — платья, обувь, — было уже роздано; во все синагоги и молельни были внесены деньги на свечи и вино, чтобы прихожане молились о здравии и исцелении больной; наконец, девушке переменили имя, но не помогло и это. Тогда Гителе вспомнила о последней своей надежде — о Лузи… Вспомнила не потому, что верила в чудодейственную его силу или в то, что его молитва окажется доходчивее других молитв, а просто потому, что хотела иметь человека, к которому могла бы прийти с разбитым сердцем и, как дитя к отцу, припасть лицом к его груди.

Она появилась на пороге дома реб Дуди как раз в тот момент, когда гнев раввина достиг высшей точки и ребе не остановился перед тем, чтобы так позорить Лузи. Вот в эту минуту, когда Гителе с дочерью показались на пороге, все замолкли: гнев реб Дуди словно застрял у него в горле, вопрос застыл у Лузи на устах, стремительный порыв Сроли угас, да и все сидевшие за столом и стоявшие посреди комнаты гости замерли в позах, в каких застигло их появление двух женщин… Гителе осмотрелась, войдя с темной улицы, увидала того, кого искала — Лузи, — и направилась быстрым шагом к нему. Но тут же спохватилась, задержалась и обратилась к реб Дуди и ко всем собравшимся — тоже раввинам и, как видно, почтенным людям:

— Люди добрые! Господа! — но тут же запнулась и обратилась к тому, кто был ей нужен больше других, ради которого она сюда пришла: — Лузи!

Ей хотели подать стул, когда увидели, что у нее горе, что ей трудно держаться на ногах и стоять, как полагается в присутствии раввина… Но Гителе отодвинула стул и махнула рукой.

— Лузи, сердце! — воскликнула она. — Гнев Божий обрушился на нас… Нехамка, юное деревце, гибнет… Люди, раввины, молитесь за дочь Мойше Машбера, которая смертельно больна…

У всех гостей, узнавших, что перед ними жена Мойше Машбера и что великое горе привело ее сюда, лица стали серьезными, многие из сидевших за столом опустили глаза и прошептали сочувственно: «Так… так… Дочь Мойше Машбера… Помоги ей, Боже…»

— Лузи! — снова воскликнула Гителе, ни на кого не глядя, словно в комнате больше никого не было. — Ты поедешь со мной… Извозчик ждет внизу… А позор, — вспомнила она о ссоре, происшедшей когда-то между Лузи и Мойше у нее в доме, — позор, который Мойше тебе причинил, ты не должен помнить, потому что никакой позор к тебе не пристанет… От кого бы он ни исходил, Лузи! — прибавила она, точно почувствовала, что и здесь он недавно был снова незаслуженно оскорблен.

— Да, Гителе, я еду… Конечно, еду… — ответил Лузи, и все вокруг — и сам реб Дуди, и все сидевшие за столом — с удивлением заметили, с каким уважением Гителе обращалась к Лузи, перед которым, хоть он и близкий родственник, она стояла, склонив голову.

И позор, учиненный Лузи в доме раввина, когда ему предъявили обвинение, какое и самому злостному преступнику вряд ли предъявить можно, теперь оказался как бы стерт почтительным отношением Гителе к нему, растворился и, как сказала Гителе, к Лузи не пристал…

Реб Дуди чувствовал себя неловко, ощущал себя виноватым перед Лузи; то же самое испытывали все его приближенные. Даже у Иоины руки опускались при мысли о том, что необходимо разделаться с Лузи, и он бы долго колебался, если бы получил на то разрешение… Лузи вызывал в нем уважение, какое способен питать такой субъект, как Иоина, к человеку, которого он, несмотря на озлобление, все же уважает больше, чем самого себя.

Сразу же после того, как Гителе обратилась к Лузи с просьбой поехать с ней, гости начали понемногу расходиться. Раньше всех — незаметно, не попрощавшись, — выскользнула из дома реб Дуди Броха, за ней последовал Шмулик, которому подмигнул Сроли, намекая на то, что пора уходить, его миссия окончена. Впрочем, Шмулик видел и сам, что теперь Иоина не станет показывать свои фокусы и его боевой пыл охладел. Он вышел.