Испытание Ричарда Феверела - Джордж Мередит

К тому же надеть маску ему было тягостно; более тягостно, чем тогда, когда у него все еще оставалась возможность кому-то приоткрыть свое сердце; и его всегда поддерживало спартанское уменье переносить страдание, ничего при этом не предпринимая.

— Не делай ничего, — сказал дьявол, которого он пригрел; в данном случае сказанное означало: «Вбери меня в себя и не извергай». До чего же великолепна и целительна в людях вспышка гнева, когда она удерживает их от кровопролития. И может ли избавиться от этого гнева тот, кто в себе его затаит? Сэру Остину было не легче переварить этот гнев, чем несчастному Гиппиасу утенка. Вместо того чтобы потухнуть, ярость его еще больше разгорелась. То, что сидящий в нем зверь сейчас не рычал, не означало еще, что он стал менее опасен, и хоть он и решил ничего не предпринимать, дьявол в нем втайне продолжал свое дело.

Сидя у истоков судьбы Ричарда в безмолвии своей библиотеки, баронет слышал, как пощелкивают затухающие в золе угольки и как гудит тишина, когда чудится, что полуночные парки усердно прядут свои нити. Мягкий свет лампы падал на бюст Четема.

На рассвете послышался легкий стук в дверь. Леди Блендиш скользнула в комнату. Она стремительно подошла к нему и взяла его за обе руки.

— Друг мой, — проговорила она, со слезами на глазах, вся дрожа, — я боялась, что не застану вас здесь. Я так и не уснула. А как вы?

— Все в порядке, Эммелина, все в порядке! — ответил он, силясь сдвинуть брови, чтобы маска была на месте.

Ему хотелось, чтобы пришел Адриен. Ему был сейчас до крайности нужен именно он. Баронет знал, что мудрый юноша безошибочно угадает, как ему надо себя вести с ним, и он в душе признавался себе в собственной слабости, требовавшей, чтобы люди вели себя с ним теперь именно так, а не иначе. К тому же Адриен — он в этом не сомневался — принял бы его целиком таким, каким он хотел казаться, и не стал бы терзать его, пытаясь отомкнуть его запертое сердце, в то время как женщина — он этого боялся — стала бы себя вести слишком по-женски, и расплакалась бы, и разразилась мольбами; словом, случилось бы все то, что он больше всего ненавидел. Вот почему он принялся постукивать ногою об пол и, отвечая леди Блендиш, что все в порядке, приветлив с нею не был.

Она села рядом, продолжая крепко сжимать его руку и нежно удерживая другую.

— О, друг мой! Можно мне положиться на вас? Можно вам что-то сказать? — Она пододвинулась к нему еще ближе. — Вы же меня знаете. Я не хочу ничего иного, кроме как быть вашим другом. Я всей душой разделяю ваше горе, так неужели я не заслужила вашего доверия? Кто больше меня пролил слез над вашими большими и страшными несчастьями? Я бы не пришла к вам сейчас, но я твердо верю, что разделенное горе снимает с души тяжесть, и именно теперь вы можете ощутить женскую помощь и почувствовать, чем женщина могла бы для вас стать…

— Можете быть уверены, Эммелина, — торжественно сказал он, — что я вам признателен за ваши намерения.

— Нет, нет! Не за намерения! И не надо меня благодарить. Подумайте о нем… подумайте о вашем милом мальчике… О нашем Ричарде, как мы его называем. О, не думайте только, что с моей стороны это нелепое суеверие, но сегодня меня одолела тревога, и я никак не могла от нее отделаться, пока наконец не встала и не пришла к вам… Прежде всего, скажите мне, что вы его простили.

— У отца не может быть дурных чувств к сыну, Эммелина.

— Вы всем сердцем простили его?

— Сердце мое приняло все, что он ему принес.

— И вы окончательно его простили?

— Жалоб вы от меня никаких не услышите. Последовало унылое молчание. Леди Блендиш задумчиво на него посмотрела и со вздохом сказала:

— Да, я знаю, какое у вас благородное сердце и как вы не похожи на всех остальных!

Он высвободил из ее ослабевшей руки свою.

— Вам следовало бы лечь, Эммелина.

— Мне все равно не уснуть.

— Идите, мы поговорим в другой раз.

— Нет, это надо сделать сейчас же. Вы помогли мне, когда я силилась вырваться к другой жизни, и мне думается, что, как я ни слаба, я могу вам теперь помочь. Сегодня ночью мне пришло в голову, что если вы не помолитесь за него и не благословите его… все кончится плохо. Друг мой, исполнили вы это или нет?

Он был уязвлен и обижен, и ему едва удавалось скрыть свои чувства, невзирая на маску.

— Вы это исполнили, Остин?

— Что и говорить, вы придумали новый способ приобщать отцов к безрассудству их сыновей, Эммелина!

— Нет, дело совсем не в этом. Но вы помолитесь за своего мальчика, вы благословите его прежде, чем рассветет?

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы спокойно произнести:

— Итак, я должен все это сделать, иначе все окончится плохо? А как же еще это может окончиться? Разве я могу спасти его от того, что он посеял? Подумайте, Эммелина, о том, что вы сказали. Он содеял тот же грех, что и его кузен. Вы увидите, чем все это кончится…

— О, тут все другое! Эта молодая особа совсем не из тех, не из того круга, с которым связал свою жизнь несчастный Остин Вентворт. Право же, это совсем другое. А что до него, то будьте справедливы и признайте, что он поступил благородно. Я думала, вы это оценили. Эта девушка очень красива, в ней налицо признаки хорошего воспитания, она… право же, думается, что, будь ее положение другим, вы бы не смотрели на нее так неблагосклонно.

— Что же, может быть, она чересчур хороша для моего сына! — в словах баронета слышалась беспредельная горечь.

— Никакая женщина не может быть чересчур хороша для Ричарда, и вы это знаете.

— Давайте не будем больше о ней говорить.

— Хорошо, я буду говорить только о нем. Встреча их была роковою случайностью. Мы думали, что любовь его к ней угасла, и так думал он сам до тех пор, пока не увидел ее опять. Они встретились, он подумал, что мы что-то против них замышляем, подумал, что может навеки ее потерять, и в порыве безрассудства он это сделал…

— Моя Эммелина отлично умеет оправдывать тайные браки.

— Ах, пожалуйста, без шуток, друг мой. Послушайте, неужели вы в самом деле хотели бы, чтобы он поступил так, как на его месте обычно поступают молодые люди с девушками низкого происхождения?

Сэру Остину вопрос этот не понравился. Очень уж жестоко из него всё начинали выпытывать.

— По-вашему, — сказал он, — отцы должны сидеть сложа руки и соглашаться либо на такие позорные браки, либо на то, чтобы подобным особам губили жизнь.

— Я не это хочу сказать, — вскричала леди Блендиш, напряженно думая о том, что именно она хочет сказать и как это выразить. — Я хочу сказать, что он… что он ее полюбил. Разве в его годы это не безрассудство? Но главное, что я хочу сказать, это… не наказывайте его. Нет, вы не отнимете у меня вашу руку. Подумайте о его гордости, его впечатлительности, его неуемном буйном нраве — буйном, когда с ним поступают несправедливо; подумайте, какую силу ему придает любовь; подумайте об этом, друг мой, не забудьте о том, как он вас любит.

Сэр Остин улыбнулся восхитительной, исполненной жалости улыбкой.

— Просить, чтобы я избавил его, или кого бы то ни было, от последствий совершенных поступков, Эммелина, — это означает просить большего, чем позволяет существующий порядок вещей. В нашем мире такого никогда не случается. Я не могу это сделать. Последствия — это то, что естественно вытекает из наших поступков. Дитя мое, в вас говорит чувство, а это ведь не что иное, как проявляющееся во всем безумие нашего времени — это призрачный туман, искажающий все очертания жизни, которой мы все живем. Вы просите меня перенести его в золотой век, независимо от того, как он себя поведет. Все, что можно было сделать для того, чтобы он шел путем добродетели и истины, я в свое время сделал. Он стал мужчиной и, как подобает мужчине, должен пожать то, что посеял.

Смущенная собеседница его вздохнула. Вид у него был такой непреклонный; говорил он с такой уверенностью, что можно было подумать, что мудрость для него важнее, чем любовь к сыну. И вместе с тем сына он любил. Не сомневаясь в том, что за всеми его высокими словами стоит эта любовь, она все еще благоговела перед ним, притом что была озадачена и понимала, что он уклоняется от прямого ответа.

— Я прошу вас только об одном, — сказала она, — откройте ему ваше сердце.

Он молчал.

— Хоть вы и называете его мужчиной, он навсегда будет дитя вашей Системы, друг мой.

— Вы собираетесь утешать меня, Эммелина, перспективой того, что, губя себя, он тем самым щадит всех молодых женщин. Разумеется, это кое-что значит!

Она начала пристально вглядываться в маску. Маска оказалась непроницаемой. Он мог встретиться с нею глазами, ответить на пожатье ее руки и улыбнуться, и все равно не выказать своих чувств. И он не видел и тени лицемерия в том, что пытался поддерживать созданный ее воображением высокий образ, прикрывая философскими рассуждениями свою оскорбленную отцовскую любовь. Он не понимал того, что перед ним настоящий ангел: ангел слепой и слабый, но тот, которого ему послала судьба.