Эоловы арфы - Владимир Бушин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мимо собеседников, то сгущаясь, то становясь реже, неслышно катился людской поток: богатые, респектабельные люди, владельцы заводов и фабрик, финансисты, землевладельцы. Утомленные своими заботами, издерганные страхом перед призраком кризиса, они ехали на Джерси, свой любимый курорт, чтобы отдохнуть и привести в порядок расшалившиеся нервы.
- А еще, Фридрих, хорошо бы нам с тобой вместе на основе вот этих тетрадей написать к весне брошюру, чтобы напомнить всей этой публике, Маркс брезгливо дернул в сторону толпы бородой, - и их немецким собратьям тоже, что мы все еще тут и все те же самые.
Энгельс посмотрел на толпу и с усмешкой сказал:
- Может быть, на этом ковчеге они уже бегут от потопа?
Маркс ничего не ответил, он лишь поднял глаза на дефилирующую толпу, долго-долго всматривался в нее и лишь потом презрительно произнес:
- Odi profanum vulgus et arceo.
Энгельс знал: это Гораций. "Противна чернь мне, чуждая тайн моих..." Ему тоже пришло на ум одно латинское выражение: "dies irae" - "судный день". И он сказал:
- Да, на сей раз это будет dies irae. И никакой ковчег тут не спасет. Вся европейская промышленность в полном упадке, все рынки переполнены, все имущие классы втянуты...
Маркс опять вгляделся в толпу. Его внимание привлек сутулый широкоплечий детина с длинными, болтающимися вдоль тела руками, с пальцами, унизанными драгоценными перстнями.
- Каков орангутанг! - толкнул он локтем друга. - Наверняка один из сильных мира сего. Ну что он сможет сказать в свое оправдание, если завтра действительно придет судный день и если с него спросят хотя бы только за нынешние дела его в мире?
- Хотя бы только за кровь, что льется сейчас в Индии, в Китае, в Персии, - сказал Энгельс.
Вдруг, не сговариваясь, они встали и пошли, но не налево, вместе с людским потоком, а направо - навстречу потоку. В толпе произошло недоуменное движение. Одни от неожиданности на несколько мгновений стали на месте; другие прижались к борту; кто-то возмущенно проговорил: "Господа! Куда вы? Надо же как все..." Кто-то засмеялся: "Да никак, пьяные!.." А они не спеша и спокойно шли, взрезая встречный поток. За их спиной шушукались, возмущались, покрикивали. А они молчали. Так они прошли почти половину палубы, до самого носа корабля. Тут Маркс опять повторил:
- Odi profanum vulgus et arceo.
Впереди показался остров Джерси.
Найти в Сент-Хельере площадь Эдварда не составило никакого труда, ибо это была единственная площадь крошечной столицы острова. А вот и дом под номером три. Ничего, вполне сойдет... Энгельс энергично постучал в дверь. Послышались неторопливые шаги, и дверь открылась. На пороге стояла толстая пожилая женщина с добрыми внимательными глазами.
- Что вам угодно, господа? - спросила она по-французски.
На Джерси очень многие, даже, пожалуй, большинство, говорили на французском. Это радовало Маркса, так как его разговорный английский язык был еще таков, что он за него порой стеснялся.
- Я купец из Манчестера, - сказал Энгельс. - Мне рекомендовали вас как хозяйку гостеприимного дома...
- Вы хотите у меня пожить? - сразу оживилась женщина. - Проходите, господа, проходите. Вас двое?
- Я приехал приблизительно на месяц, - ответил Энгельс. - А мой друг, к сожалению, пробудет здесь лишь дня три-четыре. Эти дни мы, конечно, проживем вместе и никаких дополнительных хлопот вам не причиним.
- Ах, какие там хлопоты, сударь, я очень рада. Посмотрите, что я вам могу предложить.
Она провела гостей внутрь и показала три небольшие, но очень уютные, светлые и чистые комнаты.
- Здесь, я думаю, у вас будет гостиная, - тараторила хозяйка, отворяя дверь в первую комнату. - Ведь вы приехали для того, чтобы отдохнуть, не так ли?
- Да, и немного поработать за письменным столом.
- О, лучшего уголка для этого вы не сыскали бы во всей Британской империи. Остров Джерси - это сто семнадцать квадратных километров земного рая. Какие тут поля, луга! А малины в лесу - пропасть... О пляже Кавель вы, конечно, слышали?
- Да нет, признаться, - улыбнулся Энгельс.
- Вы не знаете, что такое пляж Кавель в Лансоне? - Хозяйка уставила руки в бока, словно изготовившись к драке за честь родного острова. - Вы, очевидно, думаете, что Джерси - это только породистые коровы, молодой картофель да помидоры для Лондона, ну и, конечно, шерсть. А о замке Принс Тауэр вам известно?
- Слышали, - опять улыбнулся Энгельс.
- Ах, судари вы мои, об этом не слышать, это видеть надо! Пойдемте...
Она провела гостей во вторую комнату.
- Здесь будет ваш кабинет, - торопливо сказала она, ее сейчас волновало другое. - Посмотрите-ка, судари мои, сюда, - она указала рукой на стену.
На стене висела небольшая акварель, изображавшая средневековый замок. Замок как замок. В Англии таких много.
- Что вы скажете? - не сомневаясь в произведенном впечатлении, воскликнула хозяйка. - Нашему замку восемьсот лет!
- А кто это? - спросил Маркс, обратив внимание на портрет девушки, висевший поодаль от акварели.
Хозяйка вдруг сразу как-то потухла и лишь после долгой паузы ответила:
- Это моя дочь Анна. Она умерла в позапрошлом году.
Все трое молча подошли к портрету поближе.
- Отчего же она, такая молодая, умерла? - тихо спросил Маркс.
- От чахотки, сударь, от проклятой чахотки. Эта болезнь обычно собирает жатву по весне. Вот и Анну мою забрала весной, в апреле, на шестой день...
Энгельс сделал нетерпеливое движение, желая переменить разговор и уйти из этой комнаты, потому что слова, сказанные сейчас хозяйкой, поразили его, и он знал, что еще больше они поразили Маркса: ведь именно шестого апреля в позапрошлом году умер и его любимый сын, восьмилетний Эдгар.
- Если б вы знали, - вздохнула женщина, - как это тяжело - терять детей.
- Да, - сказал Маркс, - тяжело.
- А у вас есть дети? - спросила она.
Марксу не хотелось отвечать, но он все-таки ответил:
- У меня три дочери, а у друга моего, увы, пока детей нет.
- Берегите своих девочек, - печально сказала хозяйка, - хорошенько берегите. Нет ничего ужаснее, чем терять детей.
Воспоминания разволновали ее, она была уже не в силах показывать квартиру дальше.
- Ну а спальню посмотрите сами. - Она горько махнула рукой и удалилась.
Друзья прошли в спальню. Все было хорошо. Вернулись в кабинет, сели в кресла.
Противоречивые чувства владели Марксом. С одной стороны, квартира была хороша, удобна. Хозяйка производила самое благоприятное впечатление. Более того, узнав о ранней смерти ее дочери, он, отец, потерявший уже троих детей да еще переживший всего три месяца назад драму появления на свет нежизнеспособного ребенка, тут же умершего, проникся к этой женщине глубоким сочувствием. Но все же в найме этой квартиры был один пункт, который его очень беспокоил. Энгельс почувствовал это и прямо спросил:
- Тебя что-то мучает. Это совпадение?
- Совпадение, конечно, поразительное, - задумчиво ответил Маркс. Подумать только, в пасмурном, туманном Лондоне и в солнечном благоухающем Сент-Хельере в один и тот же день, может быть, даже час у коммуниста Маркса и у этой тихой обывательницы...
Он встал, сделал несколько шагов по кабинету, остановился против Энгельса.
- Но это, конечно, всего лишь совпадение, случайность, прихоть судьбы. А я хочу тебе сказать, Фридрих, кое о чем другом, иного свойства.
Энгельс насторожился.
- Хозяйка сказала, - медленно проговорил Маркс, - что дочь умерла от чахотки.
- Да, от чахотки, - припомнил Энгельс уже вылетевшие было из головы слова.
- Я думаю, - так же медленно, веско продолжал Маркс, - что тебе надо снять другую квартиру. Здесь опасно. Во-первых, потому что чахотка очень заразна; во-вторых, твой организм чрезвычайно ослаблен длительной болезнью и потому восприимчив к любой инфекции.
Энгельс возражал. Он говорил, что чувствует себя прекрасно. Что квартира ему очень нравится, что со смерти девушки прошло уже два с половиной года, что хозяйка производит впечатление вполне здорового и очень чистоплотного человека, что...
Маркс уговаривал друга часа два. Но тот все-таки не поддался.
Остаток дня ушел на ознакомление с городом и на писание нескольких срочных писем. А вечером было решено, что завтра первым делом они навестят своего старого боевого друга Конрада Шрамма, которого Энгельс не видел уже несколько лет.
Весной 1852 года Шрамм уехал в Америку: в результате бесчисленных жизненных передряг, а более всего - нищенской эмигрантской жизни в Англии у него в двадцать девять лет открылась чахотка, и врачи посоветовали ему переменить климат. В Филадельфии жила со своей семьей старшая сестра Конрада, к ней он и направился. Но здоровье от перемены климата не улучшилось, работы молодому революционеру найти не удалось, и после пятилетних мытарств он снова вернулся в Лондон. Здесь он в первые же дни посетил Маркса.
Пролежав затем больше месяца в Немецком госпитале, Шрамм уехал на Джерси. Он сделал это опять-таки по настоянию врачей и своего давнего друга Джорджа Джулиана Гарни, обосновавшегося здесь два года назад.