Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Макс Хейстингс

Российский жандарм докладывал начальству телеграммой, что в Вышов «под предлогом покупки лошадей прибыли два немца, которые переночевали в амбаре еврея Гурмана, а потом отправились в Остроленку»{558}. 18 августа в Тарчине неожиданный обстрел российских колонн, проходивших через город, сразу же свалили на евреев, которые якобы «сигнализировали врагу о передвижении наших войск»{559}. Арестовали 14 попавшихся под руку несчастных. Позже их, вопреки обыкновению, выпустили, когда местный начальник полиции заключил, что выстрелы были случайными, однако украденные товары не вернули и не компенсировали. Волну погромов, прокатившуюся в последующие месяцы по еврейским местечкам, устраивали в основном (хоть и не исключительно) казаки. Значительное число евреев бежало в Варшаву, откуда потом их принудительно отправили на восток.

22-летний лейтенант Андрей Лобанов-Ростовский, начитанный, много путешествовавший сын князя-дипломата, служил сапером. Он рассказывал, как в небольшом польском городке новобранцы его части убили восьмерых евреев в приступе шпиономании. Затем во время подготовки к вечерней службе произошло частичное солнечное затмение, и суеверные солдаты обеспокоились, не связано ли это с их утренним поступком. Однако вскоре угрызения совести утихли: царские войска в Польше хватали по пути следования все, что плохо лежит, нисколько не смущаясь тем, что грабят собственных соотечественников. У большинства царских подданных «чужие» начинались с соседней деревни. И хотя генерал Павел Ренненкампф издавал строгие указы против мародерства на российской территории, а 10 августа во всеуслышание объявил о казни четырех человек за ограбление мирных жителей, его подчиненные не особенно следили за исполнением указов. Грабежи серьезно подорвали местную торговлю, повредив и населению, и войскам. Интендантам с трудом удавалось накормить подопечных и раздобыть местную продукцию даже за деньги.

Что касается противной стороны, то немцы в первые дни войны вели себя в Польше не менее жестоко, чем в Бельгии, разрушив приграничные города Калиц и Ченстохова, захватывая мирных жителей в заложники и убивая. Заняв 2 августа Калиц, немцы, встревоженные потоком сообщений о прицельной стрельбе из домов местных жителей, начали палить по ним сами{560}. Были взяты в заложники подозреваемые в «руководстве партизанскими отрядами», а в придачу к ним церковные и светские сановники: в общей сложности под стражей оказалось 750 человек. Изнасилования, грабежи и поджоги происходили повсеместно. Немцы сознались в казни 11 мирных жителей, однако местные утверждали, что убитых было гораздо больше. Уходя, захватчики из мести подвергли город артиллерийскому обстрелу, вынудив десятки тысяч поляков спасаться бегством.

Сумские гусары, 3 августа выгрузившиеся из поезда в Сувалках, скакали к восточнопрусской границе сквозь встречный поток запыленных, отчаявшихся беженцев, бредущих прочь от линии фронта пешком или на телегах со скудным скарбом. Общие страхи гнали из дома жителей Польши, Восточной Пруссии и Галиции. Беженка на станции Красного Креста в Шнайдемюле причитала: «Куда нам деваться? Куда?» При виде 12-летней Эльфриды Кюр она заметила: «Тебе ведь, наверное, невдомек, что вокруг творится». «Слезы катились по ее круглым красным щекам», – писала Эльфрида. Несколько дней спустя она добавила с трогательной наивностью: «Теперь мы с Гретель играем, будто ее старая кукла – это ребенок беженцев, которому не хватает пеленок. Гретель покрасила ей зад красным, как будто это опрелости»{561}.

К 1914 году Восточная Пруссия не знала войн уже целый век – достаточно долгая передышка для региона с бурной историей. По ее широким, открытым, малонаселенным просторам сперва проскакали уланские отряды обеих воюющих сторон, по прихоти командиров нападая то на противника, то на ни в чем не повинных сельчан{562}. Зачастую, чтобы обнаружить врага, разведотряду достаточно было поискать взглядом на горизонте столбы дыма – вестники разорения. Для офицера кавалерии Николая Гумилева уже привычным стало входить в дома, из которых только что бежали хозяева: оставленный на печке кофе, на столе – начатое вязанье, открытая книга. Воспользовавшись этими маленькими благами, «я вспомнил о девочке, зашедшей в дом медведей, и все ждал услышать сердитое: “Кто съел мою кашу? Кто лежал на моей кровати?”»{563}

В начале августа жители приграничной восточнопрусской деревни Поповен к югу от Элка несколько дней наблюдали в страхе, как стремительно подбирается пламя от поджигаемых одна за другой соседних деревень. Вскоре на ближайшем косогоре показался российский всадник со вскинутой винтовкой. За ним пришли другие, которые перерезали телеграфный провод и удалились. Никто из сельчан не знал, как лучше – уходить или оставаться. Школьный учитель Йохан Щука, бежавший с семьей и телегой пожитков, вернувшись несколько дней спустя, обнаружил, что все вроде бы в порядке, если не считать измученных жаждой недоенных коров, мычащих на покинутых хуторах{564}.

Вернувшись домой, Щука отправил двух младших дочерей прочесывать округу в поисках заблудившихся кур и какой-нибудь другой еды. Бродя по деревне, девочки встретили велосипедиста, едущего из соседнего селения{565}. Разговорившись, они вдруг увидели вдали людей, спускающихся по косогору к деревне. Велосипедист велел детям спрятаться. Сам он замешкался – и был застрелен на глазах у перепуганных девочек. Это шли русские. Дети помчались домой, не разбирая дороги, через крапиву и рытвины, в которых 10-летняя Елизавета потеряла туфли. Едва дыша, они укрылись дома и стали ждать, что будет дальше.

Дальше, с 10 по 15 августа, в приграничных районах появлялись разведывательные отряды обеих армий. Местные предупредили немецких кавалеристов, что в ближайшем лесу русские, однако немцы все равно отправились в лес – и попали под обстрел. Кинувшиеся спасаться галопом кавалеристы получили жестокий урок. Ротмистр эскадрона сумских гусар Лазарев, обнаружив, что бойцы, прижатые к земле немецким огнем, не спешат наступать, решил вдохновить гусар личным примером, выскочил на лошади вперед – и тут же был выбит из седла{566}. Другой русский офицер поражался, насколько быстро человек привыкает к ужасам войны, особенно к виду трупов. Они быстро разлагались на летней жаре, кожа темнела, в открытых ртах блестели зубы, так что видно было издалека. «Но кошмарно только первое впечатление, – утверждал он. – Потом почти перестаешь замечать»{567}.

Сумские гусары спешились, приближаясь к занятой немцами позиции, а вернувшись, обнаружили, что остались безлошадными: напуганные артиллерийской канонадой кони разбежались в разные стороны. Многим пришлось бесславно идти в тыл пешком, на одной из оставшихся лошадей кто-то из гусар вывез, перекинув через седло, раненого корнета. Пройдя около километра, гусары, к облегчению своему, увидели командира, которому удалось собрать почти всех животных{568}. День или два спустя, когда эскадрон лейтенанта Владимира Литтауэра неожиданно попал под пули, один из гусар крикнул, показывая на ферму: «Они там! Смотрите, они там!» Две фигуры скрылись за постройками. Литтауэр приказал 20 гусарам спешиться и повел к ближайшей подходящей для укрытия канаве – позже оказалось, что именно по ней проходила российская граница с Восточной Пруссией. На ферме они никого не обнаружили. «Тогда мы не придумали ничего лучше, как поджечь ферму, то, что потом наши войска делали ежедневно в подобных обстоятельствах», – писал Литтауэр{569}.

Уничтоженная ферма была расположена на российской земле, но молодой гусар заметил, что «на немецкой стороне творилось нечто безумное… горели дома, сараи, стога сена». Там паранойя оборачивалась куда более серьезными последствиями. В российских частях ходили слухи о казаке, который попросил молока у жительницы Восточной Пруссии – и получил пулю в ответ, а еще о командире кавалерийской дивизии, который, перегнувшись в седле, спросил другую женщину, не видела ли она немцев, и тоже услышал вместо ответа револьверный выстрел. Страдали из-за этих фантазий мирные жители по обе стороны границы.

Оборонять Восточную Пруссию немцы выставили всего 11 пехотных дивизий и одну кавалерийскую – 15 % кайзеровских сил. Жители этого сельскохозяйственного рубежа вильгельмовской империи, меланхоличного равнинного края пастбищ, озер и лесов, имели все основания таить обиду на власти, которые намеренно отдали их земли на растерзание противнику ради осуществления масштабных стратегических замыслов во Франции. Перед развернутой на восточном фланге относительно небольшой 8-й армией под командованием генерала Максимилиана Притвица унд Гаффрона не ставилась невозможная задача уничтожить царские войска, от нее требовалось лишь всеми силами удерживать позиции, выигрывая время, пока западные легионы разгромят французов и переместятся на восток, чтобы поставить окончательную точку в кампании. Офицеры Притвица остро сознавали свое «сиротское» положение. Под их начало отдали жалкие остатки развернутых на Западе крупных сил. Штаб был создан наспех, сам Притвиц получал из Берлина противоречивые распоряжения. Если накануне войны от него требовалось якобы лишь удерживать и изматывать противника, то 14 августа Мольтке велел в случае сильного натиска царской армии проводить наступательный маневр: «Если придут русские, то никакой обороны, только наступать, наступать, наступать». Подполковник Макс Гофман, начальник оперативного командования Притвица, признавался в дневнике, что поставленная перед ним задача показалась ему «гигантской, требующей куда большего напряжения нервов, чем ожидалось». Он понимал, что в случае удачного исхода вся слава достанется генералу, а если «все пойдет плохо, обвинят нас», подчиненных.