Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

Да, сегодня было первое осеннее утро, и с берез медленно падали желтые листья, точно слетали обессилевшие бабочки. В воздухе в первый раз чувствовался горький аромат этого палого осеннего листа, и девушка с искреннею радостью думала:

«Слава Богу, лето прошло…»

Девушка даже улыбнулась, глядя на валявшиеся по траве желтые листья. Да, они еще недавно давали кому-то тень, кому-то нашептывали свои зеленые летние сказки, веселили своей шепчущею зеленью чей-то глаз… И вдруг все кончено: солнечные лучи уже не давали настоящего живого тепла… В одном месте, на повороте дорожки, где стояла зеленая скамейка, Настасья Ивановна подняла валявшуюся на песке поблекшую за ночь розу. Девушка внимательно ее осмотрела и только вздохнула. Кто-то сорвал эту розу, чтобы поднести какой-то девушке или даме. Вероятно, эта девушка была счастлива, улыбалась, смотрела на него благодарными глазами… Ведь цветы, а особенно розы – само счастье. Каждое утро, идя на службу, Настасья Ивановна находила брошенные цветы, и ей делалось как-то обидно и горько за неслыханное счастье, которым пользовались вот в этом парке другие. Ей казалось, что в цветах сохранилась еще теплота державших их рук.

«Скоро не будет цветов, – озлобленно думала девушка, разрывая чужую розу по лепесткам. – Довольно, нарадовались…»

Она уже видела деревья голыми, видела покрывавший землю первый снег, сквозь который пробивалась замерзавшая трава, слышала завыванье холодного ветра и карканье голодных ворон, – лето кончено, а с ним кончилось и завидное чужое счастье.

Настасья Ивановна всегда испытывала неприятное чувство, когда ее дорога кончалась. Вот крутой берег речки с великолепною аллеей из сосен и елей, спуск к мостику, из-под которого с шумом падала вода, крутой подъем, на котором она задыхалась, широкий луг, последние дубы и липы, а там уже виднелось здание вокзала с эстрадой для музыкантов и большою площадкой для гуляющей публики. Она проходила по этой площадке как-то торопливо, точно бежала, стесняясь за свое старенькое платье, прошлогоднюю дешевенькую шляпу и выцветшую пелерину. В этот ранний час собственно публики на площадке, конечно, не было, кроме торопливо шагавших на вокзал мелких служащих, которым было не до нее, да официантов, убиравших свои столики на галерее около буфета. Правда, в это время всегда стоял татарин Хайбибула, приземистый седой старик с угловатою головой и щетинистыми усами. Он кланялся издали Настасье Ивановне и говорил всегда одно и то же:

– На службу идешь?

– На службу…

– Служи, служи. Нельзя, надо служит…

Другие официанты смотрели на Настасью Ивановну с улыбкой и что-то говорили Хайбибуле, который с презрением отмахивался рукой. Девушке казалось, что официанты говорят про нее, и говорят что-то дурное, и ей делалось обидно. Разве она сделала кому-нибудь зло или сказала про кого-нибудь что-нибудь дурное?

Сегодня было, как всегда, и Хайбибула к обычному вопросу о службе прибавил только одну фразу, точно видел мысль, которую несла Настасья Ивановна:

– А лето прошел…

Девушка только улыбнулась в ответ и бистро, как ящерица, скрылась в дверях громадной концертной залы, где так гулко раздавались даже ее легкие шаги. Из концертной залы шел широкий выход на платформу. Налево пристроилась фруктовая лавочка, а рядом – крошечная будка, где Настасья Ивановна торговала газетами. Молодцы из фруктовой не обращали на нее никакого внимания, точно мимо них проходила кошка, и это ей было немножко обидно. Девушка боялась пропустить первый поезд из Петербурга, с которым получались свежие газеты и приезжал обыкновенно сам хозяин, пожилой господин с проседью. У него по линии дороги было несколько газетных киосков, и он постоянно жаловался, что дела идут плохо, хотя последнего и не было. Звали его Федором Егорычем. Настасья Ивановна знала, что у него большая семья и что он добрый человек, совсем добрый, если бы постоянно не нуждался в деньгах.

– Ох, уж эти деньги… – повторял Федор Егорыч, вытирая лицо платком. – Дыхнуть нельзя без денег.

Настасью Ивановну он называл просто Настенькой, что выходило у него как-то особенно ласково.

– Эх, Настенька, и отчего вы только худеете? Никакого настоящего девичьего фасона у вас нет, чтобы покупающей публике было приятно… Вон какие развертные продавщицы бывают. Другой бы и мимо прошел, а тут за фасон газетину купит. Уж, кажется, все у вас: и парк, и музыка, и всякая публичность…

Если бы добрый Федор Егорыч нарочно придумывал что-нибудь пообиднее, то, наверное, не сумел бы придумать. Настасья Ивановна забиралась в свою будку в конце восьмого часа и выходила из нее только в двенадцать часов ночи, когда отходил последний дачный поезд. Она не видела в течение целого дня солнца, а только проходившую публику, которая вечно куда-то торопилась. Свой обед она приносила с собой в узелочке, а Хайбибула два раза подавал ей чай за старые газеты, которые она давала ему читать.

II

Из будки Настасьи Ивановны никогда не было видно солнца, что ее огорчало больше всего. Освещался только дальний конец платформы, да и то вечером, когда уходил семичасовой поезд. Молодцы из фруктовой, когда не было покупателей, поочередно выскакивали на освещенную часть платформы и в сад, а Настасья Ивановна не могла даже этого сделать, потому что не на кого было оставить будку. Ей приходилось только завидовать счастливым фруктовым молодцам, которые хоть урывками видели летнее солнце, могли свободно двигаться за своим прилавком и без конца болтать с покупателями и между собой.

Но в самом скверном положении бывают еще более скверные положения, и в данном случае это были те часы, когда играла музыка. Настасья Ивановна сначала слушала музыку с удовольствием, а потом она начала ее раздражать, больше – девушка испытывала тяжелое чувство, которое не сумела бы назвать. Это было что-то вроде того беспричинного страха, какой испытывается иногда во сне. Девушка начинала волноваться с того момента, когда приезжали музыканты. Она смотрела на них, как на своих личных врагов, которые являлись каждый вечер с специальною целью мучить ее, такую хилую и беззащитную.

А тут еще дачная публика, которая гуляла по платформе целые дни, – одни уезжали, другие провожали, третьи встречали приезжавших. Как им всем весело… Настасье Ивановне часто хотелось им крикнуть:

«Разве вы не видите, что я совсем одна, что мне скучно, что я совсем не вижу солнца?!»

Но ее никто не замечал. У каждого было свое дело, каждого кто-нибудь ждал, и все ужасно торопились, чтобы не пропустить ни одного хорошего солнечного дня. Боже мой, какие люди злые!.. Чтобы они имели в свое время