Любовь и французы - Нина Эптон

В заключение доктор Гарнье присоединяется к Бальзаку, советуя своим женатым читателям остерегаться холостяков. Они — враги супружеской любви, говорит он, и поэтому их нельзя принимать у себя в доме. «Будьте осторожны! Берегитесь холостяков, будь то штатские, военные или члены религиозного ордена. Все они представляют собой угрозу».

В свою очередь, антибрачную кампанию возглавил месье Накэ, решительно заявлявший: «Любовь в союзе полов должна быть единственным моралистом и единственным ориентиром. Брак — опасный институт, барьер на пути человечества». Накэ горячо выступал в поддержку закона о восстановлении развода (принятого в 1884 году), который с тех пор носит его имя. Двадцать четыре года спустя, в 1908-м, он отстаивал свободную любовь как «идеал, к которому идем мы все». (Если оставить в стороне спорное слово «идеал», в этом утверждении была доля истины.)

В 1882 году анархист Элизэ Реклю{244} «благословил» свободный брак своей дочери. Буржуазные условности душили женщин, брак и любовь. Единственным выходом из положения казалась полная и абсолютная свобода. Спустя сто лет после Революции люди в делах любви не то что не продвинулись вперед, а, наоборот, потеряли то, что было ими завоевано.

Глава 4. Конец века

Конец столетия... Как переменилась жизнь! По улицам Парижа с грохотом катят омнибусы, предоставляя молодым людям достаточно времени, чтобы обмениваться нежными взглядами в долгих, тряских поездках. (Дьявольские возможности этих путешествий в разношерстной компании сразу отметили ханжи.) Изобретен велосипед, и юные леди в широких шароварах по воскресеньям после полудня уезжают кататься со своими приятелями, к ужасу остающихся дома дуэний.

Зарождается Монмартр. В кафе с варьете в моде романсы: Время сирени, Время вишни... Иветта Гильбер — в зеленом атласе и длинных черных перчатках, дерзкая и язвительная... Мулен-Руж — черные чулки и пена юбок, канкан, кадриль... Мане пишет любовников, катающихся на лодке по Сене, не верящий в любовь Тулуз-Лотрек ищет свои модели в мюзик-холлах и борделях, Ренуар — в театре, Дега — в балете...

Все эти очаровательные женщины с осиными талиями были туго затянуты в корсеты.{245} Корсетницы стали выставлять свои изделия в витринах, и вид этих страшно таинственных предметов заставлял трепетать юных collegiens[269], когда они возвращались домой из унылых классных комнат своего лицея. Должно быть, мальчишки, застыв перед магазином, давали вволю разгуляться своему воображению: белые корсеты, черные корсеты, с их дьявольской аурой роскоши и опьяняющим ароматом, который, казалось, неким таинственным образом просачивался сквозь стекло витрин. Хотя корсеты казались такими стойкими защитниками женской добродетели, множество их попадало в бюро находок после того, как те были извлечены из кустов в Булонском лесу или обнаружены на сиденьях кэбов.{246}

Платья были длинными, а нижние юбки — многослойными, пышными и распаляющими воображение. В дождливые дни мужчины, сидя на террасах кафе, не отводили глаз от мокрой блестящей мостовой, выжидая, когда дама подхватит юбки перед тем, как перейти улицу. Что за момент! Какой кусочек нижней юбки она позволит увидеть, высоко ли обнажит лодыжку?

Это была эпоха вуалей, и считалось, что у поцелуя через вуаль восхитительный аромат. Ванны по-прежнему были роскошью, и скромные женщины не снимали сорочек, даже принимая ванну совершенно одни. Ванные комнаты были в немногих домах.

«Живя у своих французских знакомых на авеню де Вильер,— писала мисс Безэм-Эдвардс,— однажды после полудня я услышала такой оглушительный грохот, шум и лязг на парадной лестнице, что в тревоге открыла дверь. “Это всего-навсего ванна мадам”,— с улыбкой сказала горничная, распахивая входную дверь пошире. Тут же в дом вкатилась огромная ванна, а следом за ней вошли слуги с бидонами воды и нагревательным аппаратом. Четверть часа спустя моя хозяйка нежилась, вытянувшись во весь рост в роскошной ванне, заплатив, полагаю, всего три или четыре франка за удовольствие, которому она предавалась большую часть второй половины дня».{247}

Мужчины носили усы и обращались с ними как с близкими друзьями — отращивали, холили, фабрили. Месье Бурнан рассказывает{248}, как один из его знакомых, красавец гусар, обладатель «Маркиза» — так он величал свои роскошные усищи, на которые уходила уйма времени и денег (на экзотические духи), в один ужасный день подпалил кончик уса щипцами для завивки. Вместо того чтобы немного укоротить усы, достигавшие внушительного размера, лейтенант предпочел сбрить их совсем — и был вынужден уйти в отставку, поскольку бритые лица в армии были запрещены. Вскоре после этого он умер от огорчения... В усах было нечто явно эротичное. Женщин они доводили до экстаза, и как никого — героиню написанного в форме письма к подруге рассказа Мопассана La Moustache[270]. Я не могу удержаться, чтобы не процитировать несколько пассажей:

«Право, мужчина без усов — уже не мужчина. Я не особенная поклонница бороды; она почти всегда придает неряшливый вид, но усы,— о, усы на мужском лице совершенно необходимы! Нет, ты и представить себе не можешь, до какой степени эта маленькая щеточка над губой приятна для глаз и... полезна для... супружеских отношений. <...>

О дорогая Люси, никогда не позволяй целовать себя безусому мужчине; его поцелуи совсем безвкусны, совсем, совсем! Про-падает вся прелесть, вся мягкость и... пикантность, да, пикантность настоящего поцелуя. Усы — необходимая приправа. <...>

А на шее! Да чувствовала ли ты когда-нибудь прикосновение усов к своей шее? Это ощущение пьянит, пронизывает судорогой, опускается по спине, сбегает к кончикам пальцев, заставляет извиваться, подергивать плечами, запрокидывать голову; хочется и убежать, и остаться; это восхитительно волнующе! Упоительно!

К тому же... но, право, я не решаюсь... Любящий муж — любящий, что называется, как следует — умеет находить уйму таких местечек для нежных поцелуев, таких уголков, о которых сама бы и не подумала. Так вот, без усов и эти поцелуи очень много теряют во вкусе, не говоря уже о том, что они становятся почти неприличными! Объясняй это как знаешь! Что касается меня, то я нашла этому следующее объяснение. Губа без усов кажется голой, как тело без одежды, а ведь одежда всегда нужна — хоть в самом небольшом количестве, а все-таки нужна! <...>

Помимо всего прочего, усы мне нравятся уже тем, что в них есть что-то французское, подлинно французское. Они достались нам от наших предков — галлов — и всегда были выражением нашего национального духа»,  — восклицает в заключение экзальтированная героиня.

Месье де Мопассан не возражал против тени усов даже на губках у женщин. В Linconnu[271] он писал: «На губе у нее было слабое подобие усиков, которое пробуждало мечты, подобно тому, как начинаешь мечтать о любимых лесах при виде стоящего на столе букетика...»

Один весьма раздражающий и стойкий французский обычай — которого женщины придерживаются упорнее, нежели мужчины,— давать мужьям и возлюбленным (а также детям) названия животных, кремовых пирожных и овощей. Мопассану эта особая национальная черта причиняла больше всего мучений. В одном из своих рассказов он описывает смятение чувствительного любовника, когда после долгого и восторженного поцелуя возлюбленная открывает свой изящный ротик, из которого ее любимый ждет нежных слов, и называет его «большим, огромным, обожаемым кроликом»! «Ах,— восклицает он,— тогда мне показалось, что я вошел в твою головку — твою крохотную, крохотную головку, и увидел за работой твой ум — маленький ум маленькой женщины, такой милый, такой милый, но... это вызывает смущение, моя дорогая, ужасное смущение. Я бы предпочел не видеть этого. Ты ведь меня не понимаешь? Да, думаю, что не понимаешь... я надеюсь, что это так. С того дня, как ты открыла шлюзы своей нежности, все было кончено для меня. Ты наделила меня всеми именами овощей и животных, которые, несомненно, отыскала на страницах Мещанского повара, Идеального садовника и Начатков естественной истории для начальных классов».

Эти моменты интимной близости между любовниками могут быть возвышенными или... ужасными, что так ярко выразил Мюссе:

Вновь дрожь горячих тел, слиянье уст немых,

Лик бледный, скрип зубов, оскалившихся люто,

Встают передо мной. Соития минуты

Ужасны, если нет божественного в них.{249}

Для сватовства весьма подходящими считались танцевальные вечера, которые устраивали зимой в частных домах (в продолжение всего вечера девицы обязательно были в перчатках), а летом — крокетные площадки и вечеринки в садах; немногие пары завязывали дружеские отношения на пляжах морских курортов, которые становились все популярнее. В Париже роль ярмарки невест играл театр «Опера комик», где «кандидатам» позволялось предварительно взглянуть друг на друга: девицам — из первого ряда лож, юношам — из партера. Браки по-прежнему устраивались нотариусами и родителями. (В 1896 году в брачные законы были внесены изменения, сыновьям и дочерям, достигшим соответственно двадцати пяти лет и двадцати одного года, позволялось обходиться без разрешения родителей после одного sommation respectueuse[272] вместо трех, которые требовались прежде.)