Распутин наш. 1917 - Сергей Александрович Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Эти два происшествия могут быть связаны?
– С трудом себе это представляю. Незнакомые друг с другом агенты, разные задания, даже география…
– И всё же, я попросил бы в кратчайшие сроки составить подробный отчет, не упуская мелочей. Обычно именно они таят в себе разгадку…
– Сегодня к полуночи всё будет исполнено. Что-то ещё?
– Русские ведут наблюдение за посольством и вашей личной резиденцией?
– Ничего необычного – жандармы, полиция… Охранное отделение фиксирует мои контакты, не более того.
– Эту информацию тоже придётся проверить… И последнее. У вас есть оперативная связь с революционными партиями?
– С наиболее влиятельными…
– Что вы можете сказать о социал-демократах?
– Вас интересуют бесконечно малые величины?[72]
– Считайте это личным.
– Почти всё местное руководство РСДРП арестовано в начале января. Заграничное бюро на происходящие события влияние не оказывает. Работа партии парализована. Можно, конечно, постараться найти тех, кто остался на свободе…
– Достаточно, если вы публично обозначите свой интерес к ним. Остальное сделаю я сам.
– Как прикажете…
– Что на улицах? Как ведёт себя чернь?
– Вполне управляемо. Русские – как большие дети, несмотря на дикость…
– Не обольщайтесь их наивностью. Это лишь маска. Под ней – византийское коварство и жестокость древних гуннов.
– Мне кажется, вы преувеличиваете…
– Скорее преуменьшаю. С царём, надеюсь, никаких проблем не будет?
– Я уже докладывал… В окружении русского монарха не осталось ни одного лично преданного ему человека, способного на активное, организованное сопротивление. Николай II оказался чрезвычайно падок на правильно оформленные, вовремя преподнесенные слухи и сам удалил от себя всех, кто мог бы помешать нашим планам.
– Дай-то Бог. Правильное решение отличается от неправильного тем, что впоследствии не удивляет. Надеюсь, что изумление станет естественным состоянием аборигенов в ближайшее время, а нас минует чаша сия…
Глава 33. Революция начинается
– Ой, лышенько! – охнула Аграфена и бросилась к проснувшемуся от грохота, закричавшему Мишутке.
Гордей Фомич скрипнул зубами и запрокинул голову, больно стукнувшись затылком о стенку.
– Всё! Те, кто колотит снаружи по двери, услышали и не уйдут.
Безотрадную догадку городового подтвердила новая серия ударов по ставням и торжествующий голос из-под окна:
– Да тут они! Притаились токмо, гады! А ну, выходь, кровопийца!
Полицейский горько усмехнулся в усы: “Вот и попал ты в кровопийцы, Гордей! И ведь не грабил, не убивал, мзду не брал, лихоимством рук не испачкал.”
В деревне Мамаевщине Новгородской губернии, откуда был родом Гордей Фомич, «городовых» шутливо причисляли к нечистой силе, мол, в лесу живет леший, в воде – водяной, в доме – домовой, а в городе – городовой. Но чтобы кровопийцами называть – такого не было…
– Аграфена, хватай детей, в кладовку и сидеть там тихо, пока не уйдут ироды, – по военному скомандовал Гордей жене, хотя прекрасно понимал – не пронесет, не тот настрой у налетчиков… Они не добычи – крови жаждут. Ах, как же он прогадал, не послушался вчера партикулярно облачённого офицерика, так настойчиво предлагавшего не испытывать судьбу, вместе с семьей брать пожитки и отправляться на постой в ближайшую тюрьму. То ли офицер ему не понравился, то ли “семья” и “тюрьма” в голове городового никак не стыковались… Скорее всего, он не мог поверить, чтобы вот так просто, ни с того, ни с сего его пришли убивать совершенно незнакомые люди. Все, кто знал Гордея, слова дурного ни в глаза, ни за глаза сказать не могли. Не поверил, стало быть, городовой армеуту, а зря…
– Гордей Иванович! Не таись! – прозвучал до боли знакомый голос.
– Фролка, ты что ли, сукин сын? – откликнулся полицейский.
– Угадал, Гордей Иванович, – радостно прозвенело под окошком, – а я думал – не признаешь, кого в цугундер давеча определил.
– У меня, Фрол, работа – таких, как ты, шельм, в околоток таскать, – усмехнулся Гордей и аккуратно, чтобы не было слышно снаружи, достал из потертой кобуры старенький, потерявший воронение наган.
– Ты открой дверь, Гордей Иванович, – голос прозвучал с угрозой, – погутарим, побалакаем, да и выясним по-свойски, кто из нас шельма, а кто туз бубновый…
– По-свойски с тобой волк тамбовский разговаривать будет, а я предлагаю подобру-поздорову своих подельников собрать, восвояси умотать, да и спрятаться понадёжнее, авось и пронесёт. Ты ж не за идею, не за энту самую революцию. Ты же за свою шкуру мстить пришёл, гопник лиговский.[73]
– Ах ты, барбос шелудивый![74] – собеседник за окном начал терять терпение. – А ну открывай! Хуже будет!
– Знаю, что будет, потому и не открываю, – усмехнулся Гордей, проверив наличие патронов в барабане.
– Посторонись, – загудел кто-то басовито за окном, и хлипкая дверь содрогнулась, перекосившись от удара.
Сверху за шиворот посыпалась штукатурка. Гордей одним движением поднялся на ноги, выставил мушку на уровень, где должны были находиться головы незваных гостей, подумал и приподнял ствол немного выше. “Не хочу брать грех на душу!” В глубине сознания всё ещё не верил, что его пришли убивать. Надеялся, что своей решительностью отпугнёт лихих людей, сгрудившихся за дверью.
“Бах! Бах!” – гулко разнеслось по квартире. Взвизгнула жена. Мишутка ещё больше разошёлся, и даже старшая, стойкая и не по-девичьи храбрая Настёна начала громко всхлипывать. Налётчики ссыпались с крыльца, загомонили меж собой матерно, потом затихли… Ушли? Нет, двое остались караулить. Их тени падали на лежалый снег траурными лентами. Гордей присел рядом с дверью, оперся спиной о наличник, закрыл глаза. Надо прийти в себя, подумать, как незаметно выбраться из собственного дома, превратившегося в западню…
Всего два года назад он, бравый унтер, оклемавшись после ранения под Танненбергом, подал высочайшее прошение на работу в полиции и выдержал вступительные экзамены, от которых кипел и плавился мозг.
Кандидаты на должность городовых должны
