Доказательства: Повести - Валентин Тублин

Обессиленный, сидел Ду Фу перед грудой золота. Игра далась ему нелегко. Равнодушными, холодными глазами рассматривал он золотые монеты. Их было больше, чем он когда-либо имел в своей жизни. Итак, он разбогател наконец. Он вспомнил бледное и потное лицо чиновника второго класса, подписывающего вексель. Он так ничего и не понял, благодетель. Ну ладно, этот урок он запомнит.

Золотые монеты на полу казались маленькими светлячками. Они освещали ему путь к дому. Внезапно он погладил золото рукой. Золото — это кровь и пот бедняков. Это его кровь и пот. Оно принадлежит ему по праву. Деловито пересчитал он монеты. Одну он разменяет на медь, остальные зашьет в подол халата — старого, конечно. И вексель — тоже.

Так он и сделал.

Теперь можно было трогаться в путь. Ему предстояла долгая и опасная дорога на Север. В Чанъань.

Прибор для письма он всегда носил с собой. Бумагу — тоже. Очевидно, он все проделал почти машинально. Придя в себя, он увидел стихотворение. Последние строки еще не просохли. Про себя он повторил их:

За облака,За кручи темных гор,

Гляжу я вдальНа десять тысяч ли.

Хочу увидетьСевера простор

Там, где ЧанъаньРаскинута вдали.

Тушь просохла. Он прочитал все стихотворение целиком и еще раз — последние строчки. Это было как раз то, что он и хотел сказать. Он все глядел и глядел, словно начинающий. Он плохо писал левой рукой, но и это сегодня ему не помешало. Иероглифы получились четкие, красивые. Особенно красивым получился иероглиф «вань», означающий десять тысяч; это был настоящий каллиграфический знак.

Обрадованный этим, он лег спать. Ему снилась столица Чанъань и девушка по имени Ин, выбегающая к нему навстречу из большого красивого дома, похожего на дворец.

Сколько же лет он не был в Чанъани? Тринадцать? Даже немного больше… «Тогда, тринадцать лет назад, — подумал он, проснувшись, — начались все мои беды».

Все началось тогда, когда в ночь на двенадцатое июня семьсот пятьдесят шестого года император Сюаньцзун бежал из столицы.

Император бежал из столицы.

В ночь на двенадцатое число июня месяца карета, сопровождаемая плотным двойным кольцом эскорта, прорвалась сквозь густую толпу беженцев и, миновав ворота Красного феникса, покинула Чанъань. Среди пышных подушек, зябко кутаясь в толстый, подбитый соболями халат, сидел маленький, сморщенный человек с желтым в редких оспинах лицом и обвисшими седыми усами. Было темно, и только отблеск факелов, прорываясь сквозь занавешенные окна, разбрасывал по стенам и полу трепещущие багряные блики. Взмыленные черные кони уверенно увлекали карету на юг, оставляя позади панику и отчаяние большого города. Молча скакали рядом рослые гвардейцы конвоя — первый ряд, ближний к карете, держал пылающие факелы, второй наружный ряд держал наготове обнаженные мечи. Словно метеор, прорезала карета непроглядную тьму, смыкавшуюся за ней, как вода. Шум покинутого города уходил, становился слабее, глуше, исчезал; свистел и вихрился распоротый воздух; кони роняли на дорогу бело-желтую пену, а маленький человечек внутри кареты все так же бесчувственно смотрел перед собой, изредка вздрагивая, словно от озноба, хотя ночь была на редкость теплой и ни одно, даже малейшее дуновение не прорывалось внутрь.

Долгое время, несколько десятилетий подряд, имя человека, сидевшего теперь в карете, было самым известным и почитаемым во всем поднебесном мире. Это имя можно было услышать повсюду — не только во дворце вельможи, каждый день пробующего суп из верблюжьего копыта, но нередко и в хижине бедняка, никогда не знающего, будет он иметь свою горсть риса к вечеру или нет. И в конторах крупных фирм, торгующих по всему необозримому пространству Китая, звучало оно, имя человека, обладавшего неограниченной властью над жизнью и смертью десятков миллионов его подданных, и в публичных домах веселого квартала Пинкан, — все то же имя — Мин Хуан, Сын Неба, великий, величайший император Китая, отец своего народа, отец всех народов, населяющих огромную территорию — от холодных Тибетских гор на юге до таких же холодных и диких степей на севере.

И человек, вздрагивающий в карете, — это был он, Мин Хуан, после смерти получивший имя Сюаньцзун, шестой император из династии Тан, самый удачливый, самый до этих пор великий и мудрый из всех императоров этого рода. Долго, немыслимо долго правил он этой огромной страной, которая так привыкла к нему, своему повелителю, что стала считать его имя чем-то вроде вечного залога и символа процветания. Настолько, что даже годам его царствования дала название периода Кайюань, что означает: время великолепия. И действительно, все эти годы страна расцветала под его мудрым руководством. При нем были разбиты орды туфаней на западе и киданей — на севере. А всегда готовое взбунтоваться королевство Наньчжао теперь и думать не смело о самостоятельности. Бесчисленные племена — все эти тунло и шивэй, ху и чжурчжэни, жужане и многие-многие другие — были усмирены, приведены к покорности, платили дань. Дороги были исправны и безопасны; в портах теснились многие сотни кораблей, прибывших со всего света; малайские, индийские, арабские и иранские купцы выстраивали собственные торговые кварталы. Сотни наречий, десятки верований — все умещалось и находило себе место под счастливой звездой человека с волевым непроницаемым лицом, пронзительными раскосыми глазами и чуть свисающими по краям рта усами.

Но особенно великолепной он сделал свою столицу, Чанъань. Она и не могла быть иной, ибо должна была представлять собой мощь и благоденствие всей страны. Сносились старые и воздвигались новые дома, дворцы, улицы, площади. Благоустройство столицы съедало около десятой части годового бюджета. Восточная столица, Лоян, еще пробовала некоторое время сохранить хоть часть былого значения, играя роль культурного центра, но время шло, и один за другим перебирались поближе к солнцу и поэты, и художники, и артисты.

Нет, неподражаема была Чанъань, город, где обитал живой бог. Четыре высокие крепостные стены из белого твердого камня окружали ее. Длина каждой стены была двадцать ли. Восемь ворот, окованных медью, впускали по утрам и выпускали вечером десятки тысяч паломников, стремившихся в этот центр мира, дабы хоть одним глазом взглянуть на небывалое, неправдоподобное великолепие столицы. Четыре дворца, один прекраснее другого, размещались в столице, в самом центре ее, огороженные внутренней стеной, — войти внутрь через ворота Лазоревой цепи мог лишь счастливейший из счастливых. Или — придворный лакей. Была в столице еще новинка — музыкальная академия «Грушевый сад», и другая — Академия наук Ханьлинь. В дворцовой библиотеке хранилось бесценное сокровище — девяносто тысяч рукописей, написанных на драгоценном шелке. Более трех тысяч ученых денно и нощно склоняли свои мудрые головы над нерешенными проблемами науки. В то же время евнухов в столице Чанъань было три тысячи пятьсот девяносто, чиновников — восемьдесят одна тысяча двести семь, проституток — сорок четыре тысячи пятнадцать. Кроме того, в Чанъани находилось два рыночных квартала, девять тысяч мастерских, изготовляющих все — от поддельных древностей до погребальных украшений; жили в столице тридцать пять тысяч государственных рабочих, девятнадцать тысяч торговцев и многие-многие тысячи других. И в течение многих лет вся эта масса народа изо дня в день просыпалась на рассвете и трудилась, покупала, продавала, воровала, посещала зрелища — и была, разумеется, счастлива, ибо жила в первом городе земли, что само по себе было немалым преимуществом. И даже существовала поговорка: «Заносчив, как чанъанец», — потому что заносчивость нередко овладевает счастливыми. Впрочем, может быть, это придумали завистники.

Отсюда, из столицы, кругами по воде расползалось преклонение перед владыкой. Иностранные дипломаты не без удивления отмечали в своих донесениях, что народ, похоже, и на самом деле обожает императора. Так оно и было.

Он был владыкой давно, очень давно, — всегда. Некоторые еще помнили, что не всегда он был так велик, Мин Хуан, третий сын в своей семье, зато остальные знать об этом не желали… Зачем? Важно было то, что долгими и непрекращающимися усилиями он возвысил свое государство и свое имя в веках. И совсем не важно было то, какая часть этих усилий принадлежала самому императору, какая его помощникам — первому министру Ли Линь-фу и первому советнику, императорскому евнуху Гао Ли-ши. Важен был конечный результат — процветание страны, а в нем мог убедиться всякий. И если так, то стоило ли уточнять меру усилий каждого в деле процветания?

Каждому — своя судьба, каждому — своя ответственность. Тебе — своя, императору — своя.