День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер

открыл ее и принялся читать, подчеркивая отдельные фразы и выстраивая схему сюжета, а иногда перечитывая один абзац по два раза. Незаметно его сморил сон, и проснулся Роджер через несколько часов от шума и движения в вагоне. Это был Форт-Барри, где выходили одни пассажиры и садились другие. Через несколько минут поезд тронулся, но проехав четверть мили, остановился на полустанке, чтобы запастись топливом. Теперь стоянка была долгой. Это было то самое место, где два года пять месяцев назад неизвестные освободили его отца. Большинство пассажиров вышли из вагонов и стали прогуливаться по гаревой дорожке возле водокачки и бункеров с углем. Тут было много студентов, возвращавшихся домой на праздники: они веселились, смеялись, пели. Начинало темнеть, в воздухе кружились снежинки. Роджер словно ожил, всматриваясь в лица проходивших мимо людей. Его внимание привлекла высокая тоненькая девушка примерно одного с ним возраста, которая, отделившись от попутчиков, быстро ходила по дорожке взад-вперед. У нее были темные глаза, темные волосы и смуглое лицо, едва, впрочем видное из высокого воротника и шапочки меха котика. Руки она держала в муфте того же меха. Ее отличала какая-то немыслимая грация. Роджер остановился и посмотрел на купу деревьев за рвом, где – как говорили – его отцу передали лошадь те, кто его освободил, потом двинулся дальше по дорожке. Девушка в котиковой шапочке два раза прошла мимо, а на третий заступила ему дорогу.

– Роджер, мне нужно кое-что тебе сказать.

– Прошу прощения?

– Не здесь. Когда приедем в Коултаун.

– Извините, я не знаю, кто вы.

– Я Фелисите Лансинг.

– Фелисите? А ты выросла.

– Да.

– Очень рад тебя видеть. Как поживает мама?

– У нее все в порядке.

– А как вы все? Как Джордж, как Энн?

– Все хорошо. Роджер, мне нужно с тобой поговорить кое о чем.

Она была серьезна и настойчива. Неожиданно Роджер вспомнил про письмо Софии, в котором та сообщала, что Фелисите намеревалась уйти в монахини. В облике стоявшей перед ним девушки действительно было что-то от монахини: отсутствие желания выделиться, привлечь к себе внимание.

– О чем ты хочешь поговорить, Фелисите?

– Есть кое-что важное о твоем отце… и моем.

Ее взгляд был устремлен куда-то вдаль, словно оттуда надвигалось некое испытание, которое предстояло преодолеть.

– Хорошо, Фелисите. Давай найдем в вагоне пару мест рядышком и поговорим.

– Я не могу говорить сейчас, не готова. Может, то, что я скажу, будет чудовищно. Эта встреча с тобой вот так, в поезде, для меня полная неожиданность.

– Завтра я могу зайти к тебе домой, или ты приходи к нам.

Девушка все так же выжидающе смотрела куда-то поверх его плеча, но совсем не потому, что пыталась избежать его взгляда: когда она наконец взглянула на него, в ее глазах не было и намека на нерешительность. Сердце у Роджера отчаянно забилось. Он узнал эти глаза – такие же, как у ее матери, разного цвета, – и, как у матери, у нее на правой щеке виднелась маленькая родинка.

Фелисите сказала:

– Пока я не уверюсь сама – полностью! – в том, о чем должна тебе рассказать, моя мать не должна знать о нашем разговоре, как, впрочем, и твоя. Три дня назад вернулся Джордж. Он уехал из города за день до гибели отца, на товарняке, как настоящий бродяга. Добрался до Калифорнии, стал актером, очень серьезно заболел… Много чего произошло. Я должна тебе все рассказать, потому что больше ни с кем не могу поделиться.

Девушка замолчала и снова уставилась в пространство за его плечом. Роджер сказал себе: «Но я ведь знаю ее. Мы должны так много сказать друг другу!»

– Я прочитала несколько твоих статей: мисс Дубкова переслала мне вырезки. Мне кажется, ты поймешь… в смысле поймешь меня. – Она протянула ему руку. – Может, нам потребуется много сил и решимости.

Состав дернулся, раздался свисток паровоза, и соседки Фелисите закричали:

– Фели! Фели! Поезд отправляется, ты отстанешь!

– Вот из-за этих девчонок я и не могу поговорить с тобой. Это секрет, очень важный… Послушай, у мисс Дубковой есть теперь своя мастерская на главной улице. Иногда я помогаю ей там. У меня есть ключ. Она сказала, что в сочельник работать не будет. Ты можешь прийти туда завтра в половине одиннадцатого?

– Фели! Скорее же!

– Да, приду.

Ее глаза – карий и голубой, – казалось, потемнели.

– Может, это неправда, а может, правда, и это ужасно! Но даже если это правда, мы должны знать ее. Самое важно – это доказать всем, что твой отец невиновен.

Быстро пожав ему руку, она тихо повторила:

– Завтра в десять тридцать, – и поднялась в вагон.

Роджер тоже вернулся на свое место, открыл книгу, но глазами постоянно возвращался к котиковой шапочке, видневшейся в другом конце вагона. Фелисите спокойно сидела возле прохода; ее попутчицы ворковали и порхали вокруг нее, как стая голубиц. Он слышал, как они постоянно обращались к ней: Фели – то, Фели – се.

Роджер сказал себе: «Какая девушка! Непременно женюсь на ней».

IV. Хобокен, Нью-Джерси

1883

Город в штате Нью-Джерси, который носил голландское имя Хобокен, когда-то в основном населяли выходцы из Германии. Большинство домов было сложено из красного кирпича, а перед ними росли липы и акации, которые давали обильную тень. В хорошую погоду жители Хобокена любили (и до сих пор любят) сидеть на скамейках, расставленных на берегу, и наблюдать, как океанские корабли заходят в нью-йоркскую гавань или выходят из нее. В Хобокене варили и выпивали много пива, но вне зависимости от количества выпитого обстановка в местных пивных все равно оставалась скорее спокойной и размеренной, чем возбужденной и неистовой. Здесь имелся свой технический колледж. Большинство студентов, приехавших сюда издалека, были довольны и городком, и местным пивом; когда возникало желание удариться в разгул, они на пароме переправлялись в Нью-Йорк, где, как говорили, жизнь била ключом.

Как-то воскресным утром весной 1883 года Джон Эшли, которому исполнился двадцать один год, сидел на скамейке на берегу вместе с, девятнадцатилетней Беатой Келлерман, дочерью самого преуспевающего местного пивовара. Джон надел новый костюм бутылочного цвета, который купил к Пасхе, коричневый котелок, желтые блестящие ботинки и светло-коричневый плащ, отвороты которого были отделаны бархатом сливового цвета. Высокий жесткий воротничок подпирал подбородок. Так хоть и одевались сынки богатых родителей, но все это свидетельствовало о дурном вкусе и провинциальности. В Джоне Эшли не было ничего примечательного, кроме крупного носа, внимательных голубых глаз и молчаливости. Он не был ни темным, ни светлым, ни высоким, ни низким, ни