День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Роджер мрачно выслушал ее, потом медленно произнес:
– Порки знает обо всем, что происходит в городе: спрошу у него.
– Хорошо. А теперь я поделюсь с тобой тем, о чем рассказала только мисс Дубковой.
И она изложила ему историю с анонимными письмами.
– Это, конечно, полная чепуха. Отец ездил в Форт-Барри не чаще раза в год, и возвращался сразу ночным поездом. Но сейчас я думаю, что многие в городе по-настоящему поверили в это. Тогда становится понятно, почему так мало оказалось у отца сторонников и почему столь немногие навещали маму. Мне кажется, миссис Лансинг тоже получала такие письма, полные ненависти. Так кто же убийца?
– И кто освободил отца?
Первое воскресенье ноября
– Лили, можешь, если хочешь, говорить про жизнь в Коултауне.
– Не буду, если тебе неприятно.
– Я послушаю. Я не согласен, но все равно выслушаю. Давай выкладывай! Что ты там говорила – с усмешечкой! – о том, как мама обожает папу? Какое-то идиотское слово!
– Это точно. Но я не говорила с усмешечкой. Это все слишком серьезно, Роджер. Я пытаюсь развиваться, но, думаю, это невозможно, пока человек, который свободен учиться чему угодно, не начнет понимать самого себя, а это включает, как я уже говорила, и понимание своих отца и матери. Мама боготворила отца, и поэтому не замечала никого вокруг. У нее масса прекрасных качеств, но она очень странная женщина.
– Ты тоже!
Лили засмеялась на полторы октавы выше обычного.
– Да, за этим столом все очень странные люди.
– Ты что-то начала говорить.
– Один раз, месяц назад, маэстро выгнал из-за стола младшую дочь Адриану, а она всего-то и сказала про новые туфли, что они божествено хороши. Маэстро заявил, что это слово имеет религиозный смысл и нельзя его употреблять в отношении обуви, а потом повернулся ко мне и добавил, что и в отношении людей тоже. И еще предупредил, что надо очень осторожно вести себя с мужьями и женами, которые обожают друг друга, потому что они до сих пор не повзрослели. Никакое человеческое существо не может быть обожаемым. Древние иудеи были совершенно правы, осуждая обожествление и идолопоклонство. Женщины, которые обожают своих мужей, привязывают их к себе тысячами нитей, лишая свободы, энергии, усыпляя. Это ведь чудесно – иметь собственного карманного божка. С того момента мое образование пошло вперед семимильными шагами.
Лили вгляделась в лицо брата: жесткое, застывшее, с мрачными гневными глазами.
– Ты же знаешь, что у мамы не было подруг. Нельзя сказать, что ей не нравилась миссис Лансинг, или миссис Джиллис, миссис Дубкова. Они проводили вместе многие часы, но ее даже не интересовало, существуют ли они вообще. Для нее был важен лишь один человек: наш отец. Мама обожала его. Однажды я сказала маэстро, что, на мой взгляд, все оперные героини просто глупые гусыни. Он тогда ответил: «Ну конечно. Опера ведь повествует о жажде обладания. Девушки совершают одну ошибку за другой. Они этакие небольшие ураганы, которые приносят несчастье. Сначала навлекают смерть на баритонов и басов: их отцов, защитников или братьев; – а потом и на теноров. Ближе к полуночи девицы сходят с ума: или вонзают себе нож в сердце, или прыгают в огонь, или лезут в петлю, – а то и просто испускают последний вздох. Страстная любовь, замкнутая на себе. Дамы на публике могут немного всплакнуть, но по дороге домой уже планируют ужин на завтра». Отец любил маму, но не обожал. Папа был счастлив, но ему чего-то не хватало. После того как ты уехал, а мама открыла пансион…
– Пансион открыла Софи!
– Да, верно, Софи. Это следовало сделать мне, но я была слишком глупа. Итак, Софи договорилась с миссис Свенсон, чтобы та вернулась помогать по хозяйству. Я обычно часами сидела на кухне и чистила картошку, лущила горох – все в таком роде. А она рассказывала. Я многое узнала об отце. В прежние времена, еще до известных событий, ты помнишь, во сколько садились ужинать в «Вязах»? Позже всех в городе: в шесть тридцать. Мы все думали, что отец в это время приезжает с работы, но нет: он уходил с шахты в пять вечера, а потом садился в пролетку, запряженную той старой лошадью, и объезжал семьи шахтеров: заходил в их дома, беседовал, а если надо, помогал что-то отремонтировать: трубу, например, или дымоход. Выслушивал также жалобы на жизнь, ссужал деньгами, но к шести тридцати уже выходил из конюшни. И что интересно, он никогда не говорил маме обо всех этих своих друзьях, но вовсе не потому, что хотел скрыть: у папы не было никаких секретов, – а просто потому, что ей это было неинтересно. Мама не обращала внимания на то, что происходит вокруг нее, и никому не сочувствовала.
Роджер молча расплатился по счету. На улице они сели в трамвай, как всегда, переполненный. Им предстояла долгая поездка на юго-восток. Чешские, венгерские и польские семьи ехали навестить своих родственников, живших рядом со сталелитейными гигантами; итальянцы – к родне, осевшей в районе Кодингтона, где выращивали овощи и фрукты на продажу, а многие просто хотели провести последнее воскресенье осени под солнцем Индианы. Роджер стоял на площадке, на сердце было тяжело. Проехали милю, застроенную зданиями из песчаника: дома, дома, дома… – потом потянулись деревянные постройки, а вслед за ними фермерские хозяйства с яблонями во дворах, детскими качелями. Сошли они в итальянской деревне, откуда нужно было еще полмили пройти пешком. Свернули за угол между аптекой имени Гарибальди и спортивным лагерем имени Витторио Эммануила. У Роджера полегчало на душе, и со слабой улыбкой он огляделся вокруг. Хорошо это или плохо, но душой он был с семьями, жившими в этих домах, и полон решимости завести в скором времени и свою семью, и свой дом.
В этот раз Джианни почти не уделил внимания визитерам, был занят. Малыш уже научился ходить, и теперь строил домик сам, от помощи отказывался – ведь он тоже из рода Эшли. Мать и дядя сидели в беседке, увитой виноградом, с бокалами вина и молча наслаждались подарком бабьего лета, глядя вдаль, на другой конец уже коричневой широкой равнины, поскольку урожай собрали, а землю вспахали. Утром был легкий морозец, а сейчас,
