День восьмой - Торнтон Найвен Уайлдер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Лили, – медленно начал Роджер, – главное заключается вот в чем. Даже в каждодневной жизни наша мама была образцовой матерью семейства. Отец зарабатывал мало, но нам и в голову не приходило, что мы бедные. Она трудилась от зари до зари, изо дня в день, но при этом никогда не срывалась на нас, никогда не была несправедливой. Даже если она и правда не испытывала никаких особо теплых чувств к тем леди, но и слова дурного о них не сказала. Мама читала нам самые лучшие книги, играла самую лучшую музыку, но это лишь малая доля всего. Недавно мы разговаривали с маэстро у него в студии, и он сказал примерно следующее: «Меня страшно интересуют ваши с Лили родители и предки. Мне очень интересно, как прошло ваше детство. Я учил пению десятки молодых американцев и американок с роскошными голосами, они прекрасно пели, некоторые даже стали знаменитыми, но чрезвычайно редко по-настоящему понимали, о чем поют. Ваша сестра пришла ко мне. Я учу ее брать дыхание, опирать звук на диафрагму и тому подобному, но что касается стиля, чувства и вкуса исполнения, тут мне почти нечего ей сказать: возвышенному пению она уже научилась в другом месте. Ваша сестра может выражать горе, не впадая в сентиментальность, и гнев, не впадая в грубость». И все в таком же духе. Ах да! Маэстро еще добавил: «Она умеет быть кокетливой, не впадая в вульгарность». Он все удивлялся, откуда в тебе это взялось, но мы-то знаем: от нашей великой мамы. Вспомни, как она каждый день ходила в суд, вспомни, как держалась, когда полиция вломилась в дом и допытывалась у нее, кто освободил отца. Так что мы перед ней в долгу, и долг этот размером со Скалистые горы. Тебе много передалось и от отца, но об этом потом…
– Мы с тобой такие, какими нас родили, – так ложатся игральные кости, выброшенные из стаканчика. Нам ничего не известно ни о детстве мамы, ни о девичестве. Мне кажется, что отец спас ее от какой-то беды. И, может быть, то, что ты называешь обожанием, на самом деле является ее бесконечной благодарностью отцу.
– Mammi![39]
– Si, caro. Che vuoi?[40]
– Mammi, canta![41]
– Si, tesoro[42].
Лили тихо запела, и скоро малыш опять заснул, а Роджер продолжил:
– В известном смысле отец ведь был как животное. Тебе это понятно?
– Да, конечно.
– Животные не знают, что умрут. Ты не видела его каждый день в суде, а сколько раз навещала в тюрьме?
– Три раза.
– У него это не было какой-то бравадой для мамы, и для нас, а всего лишь спокойным и простым восприятием смерти, – вернее, жизни и смерти.
– Я пытаюсь петь об этом.
– Посмотри! Утки улетают на юг.
– Их сотни… Нет, тысячи!
– Я вспомнил, как однажды – давным-давно, в Новогоднюю ночь 1899 года, – в таверне «Иллинойс» доктор Джиллис произнес что-то вроде речи. Он заявил тогда, что эволюция природы продолжается, и, может быть, через миллион лет появится новый вид человека. Все, что мы наблюдаем сейчас, лишь один из этапов развития человечества, который необходимо преодолеть: преодолеть жажду наживы, страх и жестокость. Люди перерастут это, по его словам.
– Это правда, как ты думаешь?
Его взгляд был устремлен вдаль, поверх раскинувшихся полей. Земля лежала перед ним в первозданной красоте. Что-то пробормотав, он протянул руку и прикрыл ладонью ножку Джианни, всю в пыли.
– Я не расслышала, Роджер.
– О, одному надо прожить тысячи лет, чтобы увидеть какие-то изменения, а другой чувствует их нутром, верит в них.
Проснувшийся малыш запросился на ручки к своему дядьке. Роджер подбросил его вверх, до крыши из виноградных листьев, покачал, зажав бедрами, потом покачал, усадив верхом себе на ногу. Джианни повизгивал от страха и удовольствия. Женщины с ним в такие игры не играли, поэтому на материнские колени он вернулся присмиревшим. Ему пока было непонятно – до следующего раза, – любит он своего дядю Роши или нет.
Роджер по-прежнему смотрел куда-то вдаль.
– Я где-то читал, что пятьдесят лет назад в Бенгалии сто тысяч крестьян выживали за счет прядения хлопка. Очень скоро британское правительство запретило им этим заниматься: Манчестер начал получать готовые нитки – из Америки, так что индейцам пришлось опуститься на четвереньки, и ползая по земле, выкапывать корешки и клубеньки, чтобы не умереть с голоду. Впереди их ждал голод, болезни и смерть. Но тут в Штатах разразилась Гражданская война, Манчестер остался без хлопка, жуткие времена наступили и для города – голод, болезни и смерть. Война закончилась, и транспортные пути открылись, однако в результате технического прогресса вместо двадцати рабочих теперь трудился один. Пришлось на сей раз неграм опуститься на четвереньки, чтобы откапывать корешки и клубеньки. И опять впереди ждали голод, болезни и смерть. Мир стал меньше. Слишком много людей сейчас живет на земном шаре. И никто не может ничего с этим поделать.
– Mammi, canta!
Лили скорбно взглянула на брата.
– Что же делать, Роджер? Значит, я не смогу завести столько детей, сколько захочу?
Он вернулся на свою скамью, посмотрел на нее, и в его глазах не было даже намека на улыбку.
– Я сделаю так, что род Эшли никогда не угаснет.
Лили спустила сына с рук, опустилась перед Роджером на землю и обняла его колени.
– Придумай какой-нибудь выход! Найди ответы на все вопросы, умоляю тебя! Ради папы, ради Джианни…
С ним произошло что-то неслыханное. Из глаз Роджера – Роджера Эшли! – брызнули слезы. Он вскочил, быстро вышел из беседки и зашагал по дорожке взад-вперед.
– Mammi, canta!
Лили запела, да так, что чувства, вложенные в это пение потом многие годы вдохновляли ее на концертах в Милане, в Рио, в Барселоне… в Манчестере!
Роджер улыбнулся ей и сказал:
– Я собираюсь в Коултаун на Рождество.
В полдень 23 декабря Роджер выехал из Чикаго. Не было никакого душевного подъема, ему даже казалось, что он заболел. Два с половиной года Роджер работал практически без отдыха и ни разу не брал отпуск. При нем было несколько чемоданов с Рождественскими подарками от него и Лили, и он разложил их по сетчатым полкам над своим местом в дальнем конце вагона. У него всегда имелась с собой карманного формата книга. На сей раз это была «Ломбард-стрит» Беджхота. Он
