Стоход - Андрей Дугинец

Теперь Конон Захарович уже не обращал внимания на ругань полицая, который, конечно, заметил выбитое стекло.

Возвращаться прежним путем полицай не разрешил. Но дед Конон не очень и огорчился — главное он сделал, увидел дочь и заронил в ее сердце хоть какую-то искру надежды на будущее.

Конон Захарович надеялся растянуть работу дня на три-четыре. Но заместитель коменданта, увидев, что с обжиганием столбов дело затягивается, пригнал целую бригаду и потребовал все сделать за три часа. Деваться было некуда. Пришлось выполнять приказание. Сам дед Конон теперь работал с прохладцей. Но Левка Гиря все равно называл его техником и обо всем с ним советовался.

Когда работа была закончена и Багно собрался домой, к комендатуре подкатила черная легковая машина. Из нее молодцевато выскочил Сюсько. За ним с восторженным гомоном полицейские катили новенький, еще блестящий от смазки станковый пулемет.

Дед Конон хотел прошмыгнуть незамеченным. Но шедший за ним Левка Гиря крикнул довольным голосом:

— Вот, пан комендант, лучший работник. Настоящий техник!

— А-а-а, — с ехидненьким радушием протянул Сюсько. — Ну, Сибиряк, дочку видел? Все высмотрел? Ночью Миссюру приведешь? — И, кивнув на новенький пулемет, добавил: — Давай, давай, веди, испробуем новую машинку…

— Да шо вы, пан комендант! — сняв шапку, униженно заговорил Конон Захарович. — Я могу только просить вас, пожалейте ее. Не виновата она. Ничем она с Миссюрой не связана.

— Ничего! Мы свяжем! Одной веревкой на виселице свяжем!

А утром на седую голову деда Конона свалилась такая беда, какой еще ни у кого не бывало в этом краю ни при царе, ни при ясновельможных.

— Замуровали!

— Живьем замуровали! — с тихим ужасом повторяло в это утро все село.

Узнав, что Оляна выдавила оконце, чтоб увидеть отца, комендант Сюсько рассвирепел и приказал наглухо залить цементом единственную отдушину в подземелье.

Когда эта жуткая весть дошла до Конона Захаровича, он тут же хотел было отправиться в лес на поиски Миссюры. Но сообразил, что теперь-то полиция следит за каждым его шагом. Загоревал старый. А к вечеру слег и несколько суток метался в жару. Как тяжелый молот, над ним долго ухало: «Замуровали! Замуровали живьем!»

До Миссюры трагическая весть о судьбе Оляны дошла только через неделю, как раз во время подготовки к очередной диверсии на железной дороге.

Направляясь к землянке, где партизаны собрались на совещание перед походом, Александр Федорович робко, боясь разбередить рану товарища, сказал о том, что надо бы вызволить Оляну.

— А как ты ее вызволишь? — развел руками Антон.

— Всем отрядом навалиться ночью на комендатуру…

— А в ту ночь пропустишь поезд с танками или живой силой, — нетерпеливо перебил комиссара Миссюра.

— Но как же быть?

Остановившись возле землянки, в которой слышался неторопливый гомон партизан, Миссюра тяжело вздохнул и решительно заявил:

— Пошел на медведя, так на зайца не оглядывайся!

После этого разговора комиссар долго думал о Миссюре, восхищался его душой. Откуда у него, этого неграмотного, вечного труженика, такая глубокая человечность, такой широкий взгляд на жизнь? Любимая женщина на краю гибели, а он заботится о свободе для всех, о борьбе с фашизмом.

Была уже полночь, а в ресторан приходили все новые компании офицеров-эсэсовцев. Зал был переполнен. Но хозяин старался всех устроить. Рассовал по углам кадки с цветами. Два столика примостил на сценке, загнав музыкантов в самый угол. Маленький, юркий и невероятно подвижный, он угодливо метался по огромному длинному залу, кланяясь налево и направо и всем благодарно улыбаясь. Официанткам он приказал «вертеться на одной ножке». А музыкантам — «играть без передышки».

Молодой, угрюмый баянист уже выбился из сил. Устало закрыв глаза, он вяло растягивал баян и безбожно врал, пропуская целые аккорды, подолгу молчал там, где вся надежда была только на него.

Барабанщик, хилый старый поляк Тадеуш, почти лежал на своей чуть вздыхающей громадине. Часто невпопад постукивал по дребезжащим, как битое стекло, медным тарелкам. Но даже в эти минуты предельной усталости он внимательно слушал разговор подвыпивших фашистов и вполголоса переводил его на польский язык, понятный всем в оркестре. Делал он это не потому, что остальные музыканты тоже хотели знать, о чем болтают подвыпившие фашисты. Нет! Просто он «до зубной боли» ненавидел немцев и не мог молчать.

Баянист часто огрызался, ворчал: «Мы с тобой попадем на виселицу!»

На это тщедушный барабанщик отвечал: «Сперва я кого-нибудь из них удушу или зубами загрызу, а уж потом пусть вздергивают!»

Пока они спорили, инструменты их почти молчали или врали, за что от гостей, а особенно от хозяина, им крепко влетало. Гриша старался в таких случаях спасать положение скрипкой. Иногда ни с того ни с сего ему приходилось выходить с сольным номером… Играл он теперь, как на экзамене: должен был стараться, угождать и хозяину, и посетителям.

— Чем больше доверия, тем легче тебе будет работать, — неустанно напоминала ему при встречах Анна Вацлавовна.

Еще с вечера Григорий узнал, что в Бресте остановился эшелон с эсэсовцами, едущими на фронт. Но никак не удавалось установить, в каком направлении пойдет эшелон.

Несмотря на усталость, Гриша играл горячо и усердно. Когда играл по заказу, то подходил к тому столику, с которого получал заказ. Чаще всего заказывали два сильно подвыпивших обер-лейтенанта, сидевших за столиком возле сценки. Один высокий, худой, другой, наоборот, низенький разрумянившийся толстяк.

Сперва, когда Гриша со скрипкой подходил к этому столику, офицеры подпевали: «Майн либэ фрау…»

Но потом они устали и только пили, время от времени обмениваясь незначительными фразами. Наконец толстый стукнул по столу кулаком и прохрипел:

— Идем к девочкам!

— Успеется! — ответил тонкий. — Завтра.

Эти две фразы Гриша, немного понимавший по-немецки, понял и сам, хотя Тадеуш тут же их прокомментировал.

А затем, положив голову на барабан и сделав постное лицо, Тадеуш горячо заговорил:

— Ха! Ребята! Слушайте, что говорят эти капустные чучела. — И начал переводить разговор гитлеровских офицеров.

— Ты все откладываешь на завтра? Это тебе не уроки в школе.

— Какая разница!

— Завтра партизаны любезно встретят поезд и развесят наши потроха на деревьях.

— Чепуха! Я тут не раз ездил. Нам важно проскочить до Пинска. А там…

Скрипка нежно пела, сладко убаюкивала толстяка. Баян чуть слышно вздыхал, словно отдаленный ветер. А барабан вовсе молчал…

— Я уверен, проскочим! Впереди нашего эшелона пойдут два поезда с балластом и аварийная бригада.

Скрипка замерла, потом заворковала на басах. Пророкотал молодым, весенним громом и барабан.

— Партизаны взорвут первый, может быть, даже и второй эшелон. — А наш проскочит вслед за ним.

— Тем более, я сегодня хочу к девочкам.

— Мы уже не имеем времени. Через два часа поезд отойдет.

Вдруг толстый встрепенулся, быстро обернулся.

— А? Что это значит?

— Не бойся, не выстрел, — успокоил его тонкий. — У скрипки лопнула струна.

Гриша огорченно опустил смычок и, подбежав к хозяину, попросил разрешения сбегать за струной.

— С этого дня держи запас струн при себе! — коротко приказал хозяин.

Оставив скрипку, Гриша побежал по улочкам, где не было патрулей, к домику на берегу Мухавца.

…Через час к железной дороге Брест — Пинск устремились две партизанские группы подрывников. Одна — из отряда «Смерть фашизму!», другая — из «Буревестника», стоявшего по другую сторону пути.

Целую неделю в Бресте только и разговору было, что о крушении эшелона особого назначения. Больше всего об этом говорили в ресторане сами немцы. Гриша слушал эти разговоры, радовался и в то же время волновался, не узнают ли о нем, а главное — об Анне Вацлавовне и Олесе.

Дни и ночи он играл. Ночью — в ресторане. А днем — в своей каморке, разучивал что-нибудь новое.

— Высох, черный стал, как сама скрипка! — сокрушалась Анна Вацлавовна, которая заботилась теперь о нем, как родная мать, и при каждой встрече старалась чем-нибудь покормить. — Потерпи немножко. Еще немножко…

Морочане еще спали, когда в село на большой скорости ворвалась автомашина, из которой неслась песня:

Вставай, пидымайся,В Гэрманию збырайся!Нэ бэры яець, бо раскотяться,Нэ бэры мукы, бо рассыпэться…

Машина буйным вихрем промчалась в конец села и с ураганным ревом мощных усилителей вернулась назад.

— Катеринка!

— Тикайте! Катеринка! — там и тут раздавался в селе крик перепуганных людей.