Заговор призраков - Екатерина Коути

Выражение его лица, если это вообще можно было назвать лицом, сделалось осмысленным. Он снова зашарил руками по ее плечам, спускаясь все ниже, и содрогнулся, нащупав ремни…

– Меня связали доктора, – второпях объяснила Агнесс. – Те самые, которые так издевались над вами, папенька.

– Что?! – взревел король. – Доктора?! Ненавижу докторов… привязывали меня к стулу на весь день, затыкали мне глотку кляпом, чтобы я давился блевотиной… ставили мне пиявки за уши, чтобы те выжрали мне мозг… и насмехались над моими корчами, пялили гнусные рты…

– Да-да, те самые доктора! Они связали меня, а вода уже подступает! У меня чулки намокли!

– О, Эмили! Неужели и над тобой надругались… но от них только такого и жди… Потерпи, сейчас папа тебя развяжет. Вот так, вот так.

На то, чтобы расстегнуть все застежки и отвязать длинные рукава от кресла, у него ушло не менее двадцати минут. Пальцы-обрубки никак не смогли ухватить завязки и соскальзывали с металлических пряжек. Несколько раз король останавливался и хлопал руками по бедрам. Переводить дыхание ему не требовалось, зато бранные слова хлестали из него, как вода из уличного насоса. Таких выражений Агнесс никогда прежде не слышала – ни от пьянчуг в таверне, когда приходила за почтой, ни от барона Мелфорда, который на чем свет стоит проклинал ее из своего фарфорового плена, ни даже от сэра Ги. Некоторые, наиболее понятные, она взяла на заметку.

Собрать бы ворох таких слов и швырнуть в лицо кузену Чарльзу, мерзкому перебежчику, предателю родни и друзей. Она вспомнила, как он побледнел и чуть не разрыдался, узнав о расследовании, а потом опрометью бросился к себе. А она, дура распоследняя, подумала тогда, что упоминание призрака задело его деликатные чувства, напомнив о смерти отца. О, как она ошибалась, и Джеймс вместе с ней!

Если уж на то пошло, чувств у Чарльза нет и в помине. Сколько времени ему понадобилось, чтобы договориться со своей совестью? Полчаса, не более того. А после он вернулся и с хрустом пошел по головам…

Наконец смирительная рубашка перестала сдавливать ей грудь. Пленница вскочила с кресла и, поводя плечами, попыталась стряхнуть с себя плотную парусину. Ниже локтей руки были словно выточены из пробки, упругой и пористой, но неживой. Согнуть пальцы никак не удавалось. Пока Агнесс трепыхалась, размахивая длинными рукавами смирительной рубашки, призрак ухватился за один рукав и хорошенько дернул. Теперь она была свободна. Девушка потрясла кистями рук, пока к ним не прилила кровь, а затем размяла затекшие плечи и шею. Ныло все тело. Там, где в кожу впивались ремни, она нащупала вспухшие полосы, как будто ее исхлестали бичом.

Зато жива. Зато на воле.

Аккуратный пучок на затылке превратился в колтун, где запутались шпильки. Вздохнув, Агнесс позволила рыжеватым локонам упасть на плечи. Ощущение было непривычным, ведь даже перед сном она заплетала косу, а в ванне, за исключением двух раз в месяц, прятала волосы под чепец. Но почти сразу девушка почувствовала такую легкость, что ей захотелось ослабить шнуровку корсета, а то и вовсе его снять. Наверное, именно так становятся на скользкую дорожку, и, стоит раз нарушить приличия, ноги сами твердой поступью пойдут к блудодейству.

Ничего, утешала себя Агнесс, этикет бывает нарушен лишь в том случае, если рядом есть кому возмущенно фыркнуть. Ей же повезло – обошлось без свидетелей. Король не в счет. Он слеп, как крот.

Опомнившись, Агнесс оглянулась, чтобы поблагодарить своего спасителя. Призрак сидел в кресле, том самом, что еще хранило тепло ее тела. Он опять бубнил, раскачиваясь из стороны в сторону.

Георг III. Фермер Джордж. Монарх-растяпа, король-неудачник. Его правление – эпоха сплошных потерь. 1776 год – обрели независимость колонии в Северной Америке, 1795-й – распалась Первая коалиция союзников против Франции, 1800-й – разгромлена Вторая коалиция, 1806-й – экономическая блокада Англии…

Да и отец из него получился неважный. Даже в провинции судачили о том, что со старшим сыном Георг был на ножах, да и младших изводил своей скупостью. Наверное, принцесса Амелия была его отрадой. Жаль, что так рано погибла.

А каков был Георг с лица, когда в нем оставалось еще что-то человеческое? В картинной галерее, куда однажды водили пансионерок, Агнесс видела его портрет: почтенный джентльмен, похожий на генерала в отставке. Ганноверские глаза навыкате, длинный нос, подбородок плавно переходит в шею. Белый парик и такие же белые брови. Гладко выбритые щеки кажутся еще румянее из-за алого цвета мундира. Но сидящий перед Агнесс мало чем напоминал свой парадный портрет. От былого величия осталась только золотая цепь, на которой, как засохшая мышь, болтался орден Святого Георгия.

Превозмогая тошноту, Агнесс подошла к королю поближе и дотронулась до его плеча.

– Они заперли меня в этой конуре, – пожаловался Георг. – Обращались со мной, как с безумцем. Вот. Но ты-то хоть не держишь меня за безумца? А?

– Нет! – соврала Агнесс. – Конечно же нет.

– Но почему все вокруг, как в тумане? И моя голова! – Он поднялся и надавил себе на виски, словно норовя проткнуть дряблую кожу. – Нестерпимо болит моя голова. Стиснута железным обручем. Глаза лезут на лоб. А доктора потешаются надо мной. Думают, я не только слеп, но и глух. Кривляются, дразнят безумцем. Сдается мне, я и есть безумец. А? Что ты на это?

Агнесс молчала. Есть утверждения, с которыми трудно поспорить, и то было одно из них.

Он, похоже, и сам так думал. Взревев, снова заметался по комнате, мотая головой, как ослепленный бык, пока, обессиленный, не уперся ладонями в запотевшее оконное стекло.

– Своей одежды я не узнаю, где я сегодня ночевал, не помню. Пожалуйста, не смейтесь надо мной, – тоскливо прошептал король.

Агнесс почудилось, что штофные обои уплыли куда-то вдаль, уступая место темноте. Хлестал дождь, всполохи молний озаряли вересковую пустошь. Не разбирая дороги, по равнине брел старик в рубище, и венок из чертополоха и сорных трав служил ему короной. Старик проклинал родню за все ее козни и бесчинства, и только одно имя медом таяло на языке. Имя младшей дочери. Единственной, кто остался ему верен.

Корделия. Или все же Эмили?

Ступая чуть слышно, Агнесс подошла к окну и опустилась на колени. Поднесла опухшую руку к губам. Зловония она уже не ощущала – от слез заложило нос.

– Вы дали жизнь мне, добрый государь. Растили и любили. В благодарность я тем же вам плачу: люблю вас, чту и слушаюсь, – прочитала она нараспев.

На его лице мелькнула радость узнавания – искра, что пробегает между собеседниками, когда вдруг становится ясно, что они читали одни и те же книги. И, следовательно, образ их мыслей хоть чем-то, да схож.