Ледовое небо. К югу от линии - Еремей Иудович Парнов

ногами вперед по лазу. В затхлом воздухе, настоенном на железе и резиновой изоляции, дышалось затрудненно. В глаза посыпалась шелушащаяся краска и ржавая пыль. Рыжеватый налет осел и на ламповых плафонах, утопленных в межреберных нишах, отчего свет в туннеле тоже казался ржавым, больным. Помня совет Дикуна, Геня старался не разгоняться. Удары колес по направляющим, и без того весьма ощутимые, отдавались в позвоночнике.

Что и говорить, нужен был особый навык, чтобы, прижав подбородок к груди и залихватски вытянув ноги, бездумно лететь, черт знает куда, под металлический стук и мелькание огней, исходящих тоскливой сукровицей. Но если бы даже Геня и обладал опытом третьего механика, для которого пролет по трубе был всего лишь забавой, ему все равно следовало поспешать медленно. Только обследовав двадцатую или двадцать первую лампу, он понял, какую ему подкинули работенку. Удружили, что называется, по высшей категории. Ведь одно дело подгонять бегущую платформу, когда швеллера так и мелькают под руками, другое — каждый раз заново сдвигать ее с места. И откуда в ней эта непомерная тяжесть, словно в дрезине какой? Да и держать на весу руки делалось все труднее. Геня не проделал и трети пути, как пришлось устроить продолжительный передых. Наверное, полчаса прошло, не менее, пока он отдышался, пока отошла дрожь от напряженных мышц, налитых болезненным ломотным теплом. Но едва двинулся дальше, как все возвратилось: и сводящая судорогой ломота, и эта противная дрожь, когда отвертка неожиданно вываливается из посиневших пальцев. Ищи ее всякий раз между рельсов. Однажды, шаря так в ржавой пыли, он нащупал нечто податливо омерзительное, но не стал доискиваться, что именно. Скорее всего, дохлая крыса, проникшая в баковый люк. Несмотря на резиновые заслонки, которые цеплял на швартовые канаты боцман, крысы изредка ухитрялись забираться на палубу. Боцман клялся, что сам видел, как в Неаполе, где они, как известно, кишмя кишат, один громадный пасюк лез на военный корабль по якорной цепи.

Переключившись с плафонов на другое, пусть даже на крыс, Геня перестал замечать, как мелькают клеммы, и дело пошло быстрее. В руках появился некоторый автоматизм, а тележка научилась двигаться с места.

Примерно до пятьдесят пятого шпангоута все шло чин чинарем.

Темное пространство, кольцевой тенью разделившее сужающуюся на конце трубу, Геня заметил еще издали. Если неисправность действительно произошла в лазе, то искать ее, конечно же, следовало именно там, вблизи сгоревшей лампы. Он лишь подивился тому, что столь незначительное замыкание заставило сработать главную блокировку. По соображениям живучести выход отдельных узлов из строя не должен сказываться на всей системе.

Включив фонарик, Геня внимательно осмотрел обуглившуюся изоляцию и черное пятнышко обгоревшей краски. Ему пришло в голову, что изоляцию могла повредить обезумевшая от жажды и голода крыса. Скорее всего, так оно и случилось. А потом проскочила искорка и проволочка сгорела. Он осветил номер на стенке — шпангоут шестьдесят три — и натянул перчатки. Дело было пустяковое. Предстояло зачистить нагар, удалить поврежденный отрезок и тщательно заизолировать концы. Остальное сделают электрики, когда спустятся сюда с паяльником.

Обрабатывая шкуркой законченную поверхность, Геня думал о том, как неладно получилось у него с Тоней. Раскаивался, что не сумел сдержаться. В ее отношении к нему сомневаться не приходилось. Сколько Геня ни пытался завязать непринужденный разговор, ничего путного не выходило. Она явно избегала его с того мерзкого утра, когда Горелкин влез со своими нравоучениями. Хотелось думать, что во всем виноват именно Иван Гордеевич, а сам Геня лишь пошел на поводу у событий. Так было спокойнее и что-то светило впереди. Зато о деде, вернее о них обоих — Тоне и деде, — даже мысль одна нестерпимой казалась, словно удушье подступало к горлу.

Учащенно дыша и поминутно отирая саднящий глаза пот, Геня вырезал поврежденный участок. Сгорело совсем немного, отчего не сработала, вероятно, спринклерная противопожарная система. Осталось последнее — обмотать оголенную проволоку липкой лентой.

Покончив с ремонтом, Геня полежал без движения, расслабив обессилевшие руки. Теперь он мог позволить себе небольшое развлечение: понестись по пням и комкам, как сказал на той экскурсии «дракон»[19]. Для этого надо резко, изо всех сил, оттолкнуться и поджать ноги.

Так оно и получилось, как мыслилось. Замелькали пальцы вверху, едва касаясь швеллерных ребер, и тележка грохоча набирала скорость, и со звоном подскакивали ее чугунные колеса. О том, что обследовал только часть туннеля и впереди, возможно, тоже есть повреждения, Геня как-то не задумался. Полностью уверенный в том, что с блеском выполнил трудное поручение, он испытывал скорее гордость. Такое не каждому по плечу. Теперь можно было расслабиться, отдаться позабытому ощущению полета. Вспомнилось детство, дача Ковалевского, захватывающая жуть падения с откоса, когда над головой взлетел вырвавшийся из рук самокат и в небе жужжали разогнанные подшипники.

Сокрушительный удар развернул Геню поперек платформы и бросил на рельсы. Задев за шпангоут плечом, он едва не размозжил голову об острый выступ. Лишь рваная борозда обозначилась от виска до щеки. Но все это — прошло уже мимо сознания, погашенного нестерпимой, всепоглощающей болью в ноге. Последнее, что запомнилось Гене, был рокот укатавшей тележки, замирающий в ржавой мгле.

СРТ[20]

Обнаружив на экране светлое пятнышко, третий помощник подкрутил дистанционный верньер. Следя за цифрами, мелькающими в прорези счетчика, подвел радиус к точке, одинокой звездой сиявшей на пустынном горизонте локатора. Размытый след, сохранившийся от предыдущего включения, показывал, что судно идет навстречу.

— Пароход какой-то по левому борту, Васильич, — доложил Мирошниченко старпому. — Четыре мили один кабельтов. Мы больше не одиноки, братцы. Еще один идиот забрался в эту пустыню.

— Рыбак какой-нибудь, надо полагать, — без особого интереса отозвался Беляй, наблюдая за тем, как одограф, связанный проводом с лагом и гирокомпасом, автоматически пишет курс.

— Вдруг наш? — насторожился Мирошниченко.

— На Бебеля жил до войны один знаменитый репортер, — начал издалека Вадим Васильевич, — виртуоз заголовков. Знаешь, как он назвал статью про старушку, которую сбил мотоциклист?

— «Бац! И нет старушки», — сказал третий, слышавший эту историю «дцатый раз».

— А статью о семье, отравившейся несвежими бычками?

— «Рыбки захотелось».

В море