Город и псы - Марио Варгас Льоса
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но я не стал ложиться, сон как рукой сняло. Вышел и пошел на пляж в Чукуито. С пирса приметил вчерашних пацанов, они лежали на каменистом берегу и курили. Из своей одежды свернули себе подушки. Через некоторое время появилась Тереса с подружками. Подошли к пацанам, поздоровались. Разделись, уселись в кружок, и тот малый, будто я его накануне не отмутузил, так и льнул к Тере. Потом пошли купаться. Тереса кричала: «Ой, какая холодная! Умираю!» А он взял и нарочно ее обрызгал. Она визжала громче прежнего, но не сердилась. И они забежали подальше в море. Тереса плавала лучше его, легко, как рыбка, а он отфыркивался, поднимал брызги и все время уходил под воду. Вышли, сели на гальке. Тереса легла, он ей свернул подушку из своих шмоток и примостился рядом, на боку, чтобы удобнее было на нее пялиться. Я видел только Тересины руки, когда она ими закрывалась от солнца. Зато его тощая спина, острые ребра и кривые ноги были как на ладони. Часов в двенадцать снова пошли купаться. Он по-бабски выпендривался – она его поливала водой, а он вопил. Потом заплыли поглубже. Там стали плавать звездочкой и притворяться, будто тонут: он шел ко дну, а Тереса махала руками и кричала: «На помощь!» – но было понятно, что в шутку. Он всплывал, как пробка, волосы заслоняли лицо, и издавал клич Тарзана. Хохотали так, что даже я слышал. Когда они вышли, я поджидал у вещей. Не знаю, куда делись подружки и второй пацан, не заметил. Все остальные люди как будто исчезли. Тере меня первая увидела, он у нее за спиной на ходу прыгал и валял дурака. Она не изменилась в лице, не обрадовалась и не огорчилась. Руки не протянула, просто сказала: «Привет! А ты тоже не пляже?» Тут этот тип меня увидел и узнал: застыл на месте, отступил назад, наклонился, подобрал камень и занес руку в мою сторону. «Ты его знаешь? – весело спросила Тереса. – Это мой сосед». «Больно задиристый, – сказал пацан. – Сейчас я ему вмажу, чтоб не задирался». Я плохо рассчитал, точнее, забыл про гальку. Прыгнул, а ноги у меня в камнях увязли, и не долетел до него, упал в метре; тогда он бросился на меня и камнем заехал прямо в морду. Будто солнце по башке шарахнуло, в глазах все побелело, поплыло. Вроде времени прошло немного. Когда я открыл глаза, Тереса смотрела на меня в ужасе, а пацан стоял с открытым ртом. Ему бы, дураку, добить меня, пока я в отключке валялся, но он, как увидел кровь, замер и стал ждать, что со мной будет, а я на него накинулся, перескочил прямо через Тересу. В рукопашной он никакой был, я это понял, как только мы рухнули на землю – все равно что тряпочный, ни разу меня не ударил. Мы даже не перекатились, я просто сидел на нем и лупасил по роже, а он закрывался обеими руками. Я набирал гальки и растирал ему по башке, по лбу, и если он отнимал руки, галька набивалась ему в глаза и в рот. Разнял нас только легавый. Он ухватил меня за рубашку, потянул и вроде бы слегка порвал. Потом дал мне пощечину, а я швырнул камнем ему в грудь. Он сказал: «Да я тебя сейчас прикончу, на…», поднял, как перышко, и отхлестал по щекам. Потом сказал: «Полюбуйся, что ты устроил, мерзавец». Парень лежал и стонал. Какие-то тетки и мужики его утешали. Все возмущались и говорили легавому: «Он ему голову проломил, шальной, в исправительную его!» Мне до лампочки было, что они там говорят, но тут я увидел Тересу. Она раскраснелась и смотрела на меня с ненавистью. «Какой ты злобный и дурной!» – сказала она. А я ответил: «Это все ты, шлюха, виновата!» Легавый съездил мне по губам и проорал: «А ну не оскорблять девочку, подлец!» Теперь в ее глазах появился страх. Я развернулся, но легавый спросил: «Ты куда собрался?» И я начал колошматить его руками и ногами, пока он меня не выволок с пляжа. В участке лейтенант сказал ему: «Проучи его как следует и пусть катится. Скоро снова сюда загремит за что посерьезнее. Видно, что по нему Сепа[16] плачет». Тот отвел меня во двор, снял ремень и давай меня охаживать. Я от него бегал, а другие легавые помирали со смеху, глядя, как он меня догнать не может, пыхтит, потеет. Наконец он бросил ремень и зажал меня в угол. Подошли остальные и сказали: «Отпусти ты его. Не будешь же с мальцом махаться». Когда меня выпустили, я домой не вернулся. Ушел жить к Тощему Игерасу.
– Ни единого слова не понимаю, – сказал майор. – Ни единого.
Он был тучный и краснолицый, рыжеватые усики не закрывали уголков губ. Он внимательно прочел рапорт от начала до конца, беспрестанно помаргивая. Прежде чем поднять глаза на капитана Гарридо, стоявшего у стола спиной к окну, за которым открывалось серое море и бурые низины Ла-Перлы, перечитал несколько абзацев из десяти машинописных страниц.
– Я не понимаю, – повторил он. – Вы мне объясните, капитан. Кто-то из нас спятил и, по-моему, все же не я. Что стряслось с лейтенантом Гамбоа?
– Не могу знать, господин майор. Я удивлен не меньше вашего. Я несколько раз говорил с ним об этом деле. Пытался объяснить, что такой рапорт – безрассудство.
– Безрассудство?! – сказал майор. – Вы вообще не должны были допустить, чтобы мальчиков посадили под арест и чтобы рапорт был составлен в подобных выражениях. Нужно немедленно пресечь эту заваруху. Не теряя ни минуты.
– Никто о ней не знает, господин майор. Оба кадета изолированы.
– Позовите Гамбоа, – сказал майор. – Сию секунду пусть придет.
Капитан поспешно вышел. Майор опять взял рапорт. Перечитывая, старался прикусить рыжеватый ус, но мелкие зубы до уса не доставали – только царапали и раздражали губу. Нога нервно постукивала по полу. Через несколько минут вернулся капитан с лейтенантом.
– Добрый день, – сказал майор срывающимся от раздражения голосом. – Я поражен, Гамбоа. Сами посудите: вы превосходный офицер, старшие по званию вас ценят. Как вам в голову пришло
