Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Валька, такая прямая и твердая, вдруг голову уронила:
— Не знаю.
Они молча сидели друг против друга и думали о своем.
Сладко пахло дыней, пережаренной картошкой.
Совсем близко за стеной, по соседнему пути, прошел из депо паровоз. Он пыхтел в предутренней мгле и бил струей пара прямо в стенки вагонов.
Валька устало поднялась в своем новом платье, принялась убирать со стола. Машинально спрятала хлеб в вазе, сковородку. Погремев рукомойником, сполоснула стаканы.
— Я знаете, чего опасаюсь? — размышлял он. — Может, она там осталась, в Канске?.. Только вот я адреса ее не знаю. Всегда до востребования писал.
Она остановилась перед ним посреди кухоньки. Какая-то тихая, безразличная:
— Ты самбук из абрикосов ел? — Со стаканов капало на пол.
Он удивленно поднял глаза:
— Самбук!.. Ел, яблочный. До армии, конечно. Мама готовила, а что? — и вдруг увидел и ее атласное платье, и бусы, блестящие под электричеством. И первое, что мелькнуло, — куда это собралась в такое время, а во-вторых… потупился и опустил взгляд, как-то поспешно, неловко стал вылезать из-за стола: — Простите… засиделся я. Пора мне давно.
Валька стояла, спокойно следила за ним.
Он прошел к двери, зацепив половик, нахлобучил пилотку опять по самые брови:
— Вы говорили, поезд в пять? С седьмого пути?
— В пять ноль-ноль. С седьмого.
Он взял чемоданчик, поднял дыню, помедлил:
— Спасибо вам… — и руки не подать — заняты. — До свидания… — имени он даже не успел узнать.
— Валя, — подсказала она.
— Валя, — повторил он и глаза отвел. — Ее тоже Валей звали. — И уже бодро: — Ну, счастливо вам, Валя.
И тут Валька встрепенулась, шагнула к нему:
— Куда же ты?!
Но он отступил, сказал твердо:
— Искать поеду, в Канск. — И тише: — А вообще-то… не знаю, может, к маме поеду, — и пошел в тамбур.
Валька поставила стаканы, в окно поглядела:
— Лучше к маме езжай.
Он распахнул дверь теплушки и шагнул из яркого света в синий, прохладный, предутренний сумрак. По станции расстилался туман, и темные вагоны товарняка на седьмом пути были еле видны.
Упав на подружкину койку, в кружева, Валька ревела громко и безутешно. Худая спина ее дергалась под ярким платьем. Она ревела и слышала только себя. Свой низкий, грудной голос. Потом наконец притихла. Стала различать гудки на станции, лязг сцепок и тихую дальнюю песню:
Скатилось колечко со правой руки,
Забилось сердечко-о…
А может, ей просто почудилось. Но только постепенно она успокоилась.
Тяжело поднялась с некрасивым, красным лицом. Оправила чужую постель, головой тряхнула. Прошлась среди занавесок и вышивок. Заглянула в кухню, где еще пахло дыней, подумала: «Нет, это невозможно, невозможно это… Неужели он только что был здесь?» — и погасила свет.
Стала медленно раздеваться в сером, чуть брезжущем сумраке. Она снимала бусы и платье. Разбирала свою по-солдатски заправленную постель: «Вот если сейчас же выскочить и с маневровым проскочить до стрелки, то еще можно успеть догнать его. И все рассказать…»
Потом легла под холодное ватное одеяло, натянула его на голову: «Да, наверно, можно было б догнать…»
На станцию выходили путейцы, шли на смену в депо рабочие. Курили, смеялись. Наступало утро.
http://www.ostrovdobroty.ru/
ЛА́МБУШКИ
В длинном переходе у станции метро «Белорусская» Игорь Анохин попал в затор. Он медленно двигался в плотном потоке людей и, приподняв портфель, слушал, как раздается под сводами шарканье множества ног. В час пик он не любил сутолоку метро и обычно ездил с работы домой троллейбусом. Это было удобней. Но сегодня с утра его вызвали в главк на совещание, а оттуда заехал к теще. Через неделю он собирался в отпуск с женой, и надо было к кому-то пристроить собаку. Дней на двадцать. Но это оказалось не просто. В прошлом году теща брала ее, а теперь категорически отказалась. «Я понимаю — болонка. Болонку я бы взяла. А ведь это теленок, а не собака. Нет, Игорь, нет. Как хочешь, но у меня давление и соседи…» Болонок Анохин терпеть не мог, и теща это прекрасно знала. У него был пойнтер, отличный трехлетний пойнтер. Когда-то Анохин мечтал об охоте, даже купил дорогое ружье. Но так и не выбрался, все как-то не удавалось.
В конце перехода, над головой, Анохин увидел голубой легкий шар. Он покачивался под низким беленым сводом, а, наверно, хотел подняться до самого неба. Но здесь оно и кончилось, все его небо. Сзади кто-то громко звал: «Гарик, Гарик!» — вероятно, потеряли ребенка.
Ближе к широкой лестнице толпа поредела, дышать стало свободнее. Он спустился вниз, к поездам, и опять услышал: «Гарик! Анохин!» С удивлением оглянулся и увидел, как сквозь толпу к нему пробирается какая-то женщина в очках и светлом платочке.
— Ну, здравствуй. А я смотрю, вроде ты или не ты? — сказала она, наконец подойдя и быстро дыша. — Здравствуй. Ты что же не откликаешься?
— Боже мой, Лиля! — он еле узнал ее, не видел лет пять, с самого института. — Какими судьбами?
— Я так боялась потерять тебя в толпе, — быстро говорила она. — У вас тут такая сутолока.
— Идем в сторонку, — он взял ее под руку, пропуская вперед себя.
Как сильно она изменилась! Стала как-то шире, полней. Или это фасон пальто такой неуклюжий, провинциальный. А ноги? Ноги все те же. Очень красивые ноги.
— Ну вот, кажется, здесь потише. — Она села в каком-то простенке на мраморную скамью, сунула перчатки в сумочку. — Садись же, садись.
У него в портфеле стояла банка тертой смородины, от тещи. Не любил он эти вечные передачки, то от матери, то от тещи. Но брать приходилось, и он осторожно сел, поставив портфель на колени.
А она все смотрела на него и смотрела — на черты лица, на руки.
— Ты знаешь, я просто не верю, что это мы. И опять в метро, на кольце, — она волновалась. — Ну, ладно. Рассказывай, как ты, что ты? Рассказывай самое главное.
«Ну что ей рассказывать? Не об утреннем же совещании?»
И он улыбнулся шутливо:
— О, я теперь большой начальник. Организуется новый отдел. Вот предложили возглавить. Аж сам не верю.
Она обрадованно кивнула:
— Мне говорил,
