Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

А издали, из темноты, с усмешкой глядела им вслед Зюзина с чайником. Потом, не отрывая взгляда, стала пить холодную воду прямо из носика.

Одинаково стуча по шпалам ботинками и сапогами, перешагивая рельсы и пятна мазута, пролезая под составами, они вышли в тупик, к депо, где в стороне темнела сцепка жилых вагончиков.

Молча шагали в густой тени, вдоль спящих теплушек с метелками антенн на крышах. На стенках тускло блестели тазы, цинковые корыта.

Валька остановилась у одной из приставных лесенок:

— Прибыли. — От стенки тянулась веревка с бельем к соседней теплушке.

Она поднялась, толкнула незапертую дверь, предупредила негромко:

— Второй ступеньки нету, — и скрылась.

Он помедлил, перехватил дыню и шагнул вверх.

В темном тамбуре долго не мог повернуться, найти дверь. Наконец толкнул коленом.

В ярко освещенной кухоньке из-за плакатов не было видно стен: «Ваш выигрыш — время», «Переходя пути…», «За 30 копеек ты можешь…».

Скинув башмаки, Валька стояла посредине этой пестроты под голой электрической лампочкой, неожиданно иная, какая-то смущенная, тихая. Не знала, куда девать руки. Темные, в трещинах, руки.

— Вот так я и живу, — почему-то волнуясь, оглядела собственные стены. — С подружкой. А в той половине — спим, — кивнула на пеструю занавеску. — Она в отпуску сейчас. К матери в деревню поехала.

Он стоял в дверях:

— Да я, собственно… не думал как-то…

Она помолчала и вдруг взъерошила волосы пальцами, словно стряхивая растерянность:

— Голодный небось? — и захлопотала скорей. В стол полезла, загремела посудой, точно этого и ждала. Потом хлопнула ладошкой по клеенке: — Ты садись давай, садись. У нас тут все запросто.

Он поставил у дверей чемоданчик, рядом опустил дыню, она ему все руки отмотала. Потом пилоточку повесил на косяк — все никак не вешалась. Гимнастерку одернул.

— Садись давай! — Валька вынимала из стола колбасу в газете, холодную круглую картошку, хлеб в пластмассовой вазе, усмехнулась: — Посуды вот нету, тарелка да блюдце. Мы тут все в столовой питаемся, кроме семейных, — она радостно суетилась.

Он присел на табурет:

— Вы не беспокойтесь, я не голоден, я сегодня обедал на станции.

А она уже выставила все на стол и опять не знала, что же делать, — молча присела напротив него по ту сторону стола. Клеенку разгладила аккуратненько:

— Ну ешь давай, ешь. Колбасу бери, хлеб.

Но он не брал. Ему неловко было сидеть, ноги некуда было девать, колени в стол упирались, да и вообще было как-то неловко и за нее, и за себя.

Она вдруг вскочила:

— Ой, давай, что ли, картошку подогрею, — и в угол, к плитке, резать принялась, быстро-быстро орудуя руками. Не оглядываясь, спросила: — Ты прямо из армии или как?

— Да, прямо из части. Дома еще не был.

Она отложила нож и, неслышно ступая, ушла за цветастую шторку в другую половину теплушки. А он один на один остался с плакатами. На него строго глядели крестьяне, женщины, дети, похожие друг на друга как две капли воды и мудрые, которые регулярно сберегали, страховали и выигрывали.

Но вот явилась Валька и поставила перед ним полбутылки ликера, темного кофейного ликера.

Он совсем растерялся:

— Да что вы, я не пью. Уж и забыл за эти два года.

— Ерунда. За встречу не вредно. Это я подружку в отпуск провожала, так осталось вот, — она достала два граненых стакана. На свет глянула, пошла мыть к рукомойнику. — Тут в сельпо нет ничего порядочного, шампанское да ликер. Теперь, может, к празднику забросят. Тут не в Канске, мы в Канске стояли… — и осеклась.

Он голову вскинул:

— Вы в Канске бывали?!

Она подошла, села, стала наливать в стаканы поровну:

— Была я в Канске.

Он взволновался:

— А из школы там никого не знали, из учителей?

Она опустила под стол пустую бутылку:

— Нет, не знала. — Она старалась не смотреть на него, твердым кулаком подперла щеку, подняла стакан: — Мы с этими же вагончиками там стояли. Шпалы ворочали. Вот так, — усмехнулась. — Ну, выпьем, что ли?

Он вздохнул огорченно:

— Выпьем.

Был он какой-то тихий, нездешний.

Она стукнула своим стаканом о его:

— Люблю чокаться.

На плитке уже шипела, потрескивала картошка. Он с аппетитом ел колбасу, говорил оживленно, негромко:

— Вы знаете, мы заочно с ней познакомились. Она к нам в часть письмо прислала, в многотиражку «За доблесть». Про песню там одну написала свое мнение. Я сам чертежник, а в армии в многотиражке служил. Ну, получил первый. Подумал, подумал и ответил. И знаете, — он счастливо улыбнулся, — такая оказалась подкованная… такая, знаете… замечательная девушка. Стихи мне посылать стала разных поэтов, песни, вырезки из журналов, вообще вкусы у нас очень совпали.

Валька ушла к плитке и долго стояла там, отвернувшись к стене. Потом принесла сковородку с шипящей картошкой.

— Вон ту дыню я ей везу, — он засмеялся, — ох и натерпелся я с ней. У меня ее в поезде все в карты выиграть хотели. А потом спрятали в другом купе, еле нашел, — и опять засмеялся, вспомнил.

Картошка дымилась посреди стола. Валька молча сидела в засаленной своей майке и, обхватив руками голые плечи, смотрела на него пристально и нежно, ловила каждое слово. А он не замечал. Он брал ложкой горячий картофель и, обжигаясь, восторженно говорил:

— Вы не представляете, какая она. Ну… Целеустремленная, что ли. Музучилище кончила. И поет. А я не поступал даже, боялся, — он помолчал. — А в День Советской Армии сигареты прислала с фильтром, «БТ», знаете? Целый блок. А я ведь не курю. Ребятам раздал. Все завидовали: «Ну и девчонка у тебя!» — И добавил тихо, как по секрету: — Я о ней даже маме написал… А она вот пропала.

Валька встала, полная какой-то решимости, и ушла за перегородку.

Опять он остался один на один с плакатами. Но теперь он притерпелся к их яркой пестроте, его не удивлял даже такой строительный лозунг: «По стенам не ходить. Опасно для жизни!» Его разморило от ликера, от тепла и еды. Он возил ложкой по сковородке и думал.

И тут вышла Валька, очень прямая и торжественная. В атласном оранжевом платье, с янтарными бусами и в босоножках. Она молча прошла через кухню и подсела к столу, на краешек табурета. А он и глазом не повел, ничего не заметил.

— Вы знаете, — заговорил он с горечью, — в последнем письме я написал ей в Канск, что приеду. Демобилизуюсь, мол, и приеду. Вообще по-серьезному все хотел. И устроился бы сразу, чертежники везде нужны.