Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…Она тихо коснулась его руки:
— Ты о чем сейчас думал?
— Да так, — пожал он плечами. — Юность вспомнил.
— О-о, — ее взгляд стал ласковым, синим. — Это было совсем недавно, как будто вчера. Помнишь осень в Останкине? Костры рыжих листьев… А у тебя такие же худые руки. — Она замолчала надолго, и он услышал гул поездов, шарканье ног, увидел часы над туннелем. Большой циферблат и стрелки. Дома его уже ждали.
— А знаешь, что значит «ла́мбушки»? — она подняла глаза. — У нас в Карелии «ла́мбушки» — это маленькие озера, разбросанные в лесах, как блюдечки. Как голубые северные глаза.
Он улыбнулся. Она и раньше была забавной, находила во всем чудеса, задавала смешные и неожиданные вопросы. Как-то зимой им не досталось билетов на «Чайку». «Лиля в легком пальто шла рядом с ним по скользкому тротуару и плакала. «Ну перестань, — просил он. — Перестань». Ему было стыдно прохожих, могли подумать, что он обидел ее. И вдруг она спросила сквозь слезы: «А правда, что в крови человека есть золото? — И подняла голубые заплаканные глаза: — Неужели во мне тоже есть?»
— Вообще я ужасно завидую вам, москвичам, — говорила она. — Вчера на Новом Арбате я совершенно свободно купила Ахматову. Взяла сразу пять экземпляров, для наших, на работе.
«Странно, почему она не выходит замуж, такая красивая? Ведь могла бы и за Садовского. Он еще с института влюблен в нее».
— Да, мне тоже достали Ахматову, — сказал он и вспомнил, что до сих пор не раскрыл ее. — А кстати, как у тебя тут со временем?
Она обрадовалась:
— О, я свободна. Я совершенно свободна. У меня целых три дня. Представляешь, что значит — три дня в Москве?
Ее, конечно, нужно было бы пригласить в гости. Но он молчал.
Она спросила:
— Ты в каком районе теперь живешь?
— На Беговой. Кооператив купили. — В конце концов, что тут такого, пригласить ее в гости? Просто сокурсники, друзья юности.
Она улыбнулась грустно:
— Вот твоя мечта и сбылась. Наверно, ипподром прямо под окнами? Бега, скачки по кругу? Ты и тогда любил лошадей.
Он кивнул:
— Да. Квартира приличная, двухкомнатная, с балконом. Правда, уже ремонта просит, все времени нет. И книжных полок хороших никак не достану. Знаешь, раздвижные такие? Очень удобно. Говорят, в Таллине есть, все хочу съездить. — Конечно, можно было бы пригласить ее в ресторан, в «Арбат» например. Она наверняка не была там. Но теща, как всегда, наверно, уже позвонила домой и сообщила жене, что он уже выехал. Да еще в портфеле была эта чертова банка с вареньем. — Понимаешь, у меня сейчас проблема, — сказал он озабоченно. — Еду в отпуск, надо куда-то собаку пристроить. Пойнтер, хорошая родословная, — он оживился. — И такая умница. С полуслова все понимает. Мы такие друзья. Представляешь, идем с ней как-то на скачки. Я говорю: «На какую ставим, Джерри?» А она вроде подумала и лает три раза. Ну, поставил на тройку. И действительно, выиграл! Представляешь? — он засмеялся с искренним удовольствием.
Она кивнула:
— Я знаю. Мне говорил Садовский, что хорошей породы и из хорошей семьи. — Щелкнув замочком, достала из сумки перчатки, стала натягивать их.
Из туннеля с шумом надвинулся поезд.
— Ну, мне пора.
— Что так вдруг? — Они поднялись. Он все же сказал для приличия: — Может, зайдешь, позвонишь? Запиши-ка мой номер.
— О нет, Гарик, нет. У меня всего тут три дня, а я хочу еще в Клин съездить, к маме. — Ее лицо, как прежде, было светлым и юным, только, пожалуй, немного усталым.
И вдруг он со страхом понял, что вот сейчас ее перед ним не станет. Не станет вот этих губ, этих глаз. Она уйдет. Навсегда уйдет из его жизни, как его юность и как любовь.
— Послушай, Лиля, — сказал он взволнованно. — Когда ты приедешь еще?
Она засмеялась:
— Вот будет еще метроном…
— Нет, не шути. Я серьезно. Когда ты приедешь? — он быстро взял ее руку.
Она отняла:
— Погоди, я надену перчатку.
Из поезда хлынула публика. Их стали толкать.
— Ну, вот и все. Пойду, — улыбнулась она. — Надеюсь, ты устроишь своего чудесного пойнтера. Сейчас все так любят собак.
Она шагнула в толпу и уже над чьими-то головами слегка помахала ему рукой.
Народ схлынул, а Анохин стоял у той же скамейки, какой-то опустошенный, потерянный.
И, уже шагая к дому по Беговой и огибая грязные лужи, все повторял про себя: «Ла́мбушки… Ла́мбушки…» А он и не знал, что есть такое странное, такое ясное слово. Не знал, что отныне оно навсегда останется в нем и будет тревожить и волновать.
ЮЖАК
Зоя проснулась оттого, что койка дрожала. Услышала за окном завывающий свист, хлесткие удары снега по стеклам и поняла — южак. Это был первый южак в ее жизни. Что-то новое, экзотическое. Стены барака дрожали. Весь дом трясло при порывах ветра, как в лихорадке. На будильнике было семь. На работу ей к девяти. Зоя села, довольная, натянула на плечи атласное ватное одеяло. Потрогала на голове бигуди — волосы, кажется, высохли. Сюда, на Чукотку, она прибыла осенью, после курсов. Дома не одобряли, что она пошла на курсы. Мать все печалилась: ну что тебе эти курсы, вот угонят на край света, и забудешь, где дом родной, не женское это дело-то. И вот угнали.
В комнате пасмурно, пусто. Булкина с вечера ушла на ночное дежурство, и вот нет до сих пор. Небось пережидает в диспетчерской, любезничает с Мироновым. Она живо представила их за столом друг против друга и, расстроенная, плюхнулась под одеяло, зарылась поглубже в теплое, мягкое. Это красное одеяло они выбирали с Булкиной вместе, с получки, в раймаге. «Уж если покупать, так вещь, — говорила Булкина. — Теперь хоть мерзнуть не будешь». У нее самой уже было такое, и еще у нее над койкой паслись по ковру рогатые лоси. Булкина давно тут работала и успела кой-чего накопить. Такой коврик Зойке был, конечно, ни к чему. A вот «золотого» парчового платья, как у Булкиной, у нее не было. Вон оно поблескивает в углу сквозь марлю на плечиках. Зойка закрыла глаза.
