Новый Мир ( № 3 2007) - Новый Мир Новый Мир

Читая эти слова Ницше, вынесенные в своеобразный эпиграф к проекту, предпринятому Институтом философии РАН и издательством “Культурная Революция”, видишь, как прозорлив и точен он оказался. Начнем с того, что единицы (и даже десятки) тех, кто без всякого воздействия сокрушительных в разные времена мод погрузился в его наследие, — есть. Я говорю о людях разных поколений, работающих в наше время, взять хотя бы входящего в редакционный совет проекта Игоря Эбаноидзе, который и пишет о философе, и переводит его работы. Он-то и подарил мне эти два тома, с которых начинается (!) издание первого в России Полного собрания сочинений Ницше.

12-й том — это впервые выходящая по-русски авторская версия набросков к тому, что нам известно под названием “Воля к власти” (полный текст в навсегда спорной реконструкции сестры философа и Петера Гаста вышел два года назад в той же “Культурной Революции” с замечательным послесловием Н. Орбела). А 13-й — это записи последних полутора лет “сознательной” жизни Ницше.

Мой сегодняшний безусловный “плюс” — знак почтительного уважения к самому проекту, когда кардинально пересматриваются и переводческие, и публикаторские коллизии (все!) в деле наиболее адекватного представления заинтересованному читателю мыслей этого бесконечно одинокого и несчастного человека, не единожды названного разными людьми “последним христианином”. Цитировать его записи на эту тему я не смогу, одна страница тут спорит с другой, филигранно и хаотично оформленные мысли сталкиваются и разбегаются, как ртуть на паркете. Лично мне и читать, по правде говоря, все это было страшновато, не то что — цитировать. Но это — мне. В “благоприятное стечение обстоятельств” и в “благословение” этого гения я, разумеется, тоже никогда не поверю, даже и в соответствующем сне. К тому же философия — не религия, она всегда будет, по-видимому, оставаться уделом избранных (даже если на каком-то этапе истории ее искаженный и выплавленный в идеологию модуль “при неблагоприятном стечении” овладеет массами, как с Ницше и случилось).

И еще: в послесловии к впервые свободному от цензуры российскому изданию знаменитого незавершенного труда немецкого философа Николай Орбел заметил, что трактат существует “на самой грани литературы, на краю ее пространства, где, собственно, начинается не-текст”. Что ж, теперь, когда вышли последние тома будущего полного собрания, желающие обжить этот край будут значительно более оснащены, нежели их предшественники. Ницше им в помощь.

Ирина Евса. Трофейный пейзаж. Харьков, “Око”, 2006, 104 стр.

Некоторые стихотворения из этой книги были напечатаны в прошлом году в нашем журнале. Почти каждое из них переживается мною как маленький кинофильм (у Ирины и реального кинематографа в стихах немало), живописная фабула которого держит собою одно-единственное страшно необходимое, обнаженное, трагическое послание. Правда, оно не всегда внятно произнесено, нередко проговорено невзначай, а иногда даже, как будто нарочно, заслонено каким-нибудь зажигательным сюжетным ходом. В домашней библиотеке книги Евсы стоят у меня рядом со сборниками Кековой и Кенжеева, и в этом “расположении звезд” есть своя (моя) непреклонная логика. А художник она отменный: выходит в свой проживаемый или припоминаемый день и — молниеносно растворяется в нем, дооживляя чем угодно — да хоть самим инструментом стихотворения — вечерний ветер, городскую мостовую, листья и прибрежный песок.

Не расспрашивай вкрадчиво, как здоровье,

из прохладной провинции позвонив, —

мне ничто не обходится малой кровью.

Багровея, подрагивает залив.

Цепь златая на местном блестит Аяксе;

темно-синяя туча ползет за тракт;

и сосед в инвалидной своей коляске

выезжает на берег смотреть закат.

Полосу, где прокапал невнятный дождик,

бороздит экскаватор, задрав черпак.

Пляж рыжеет, протяжный, как шестисложник

с неизменной цезурой, — иначе как?

Сэда Вермишева. Из камня и песка. М., “Время”, 2005, 368 стр., с ил.

У себя в Армении Сэда Константиновна — живая легенда. Я это видел и своими глазами, и глазами тамошних читателей-слушателей, когда осенью прошлого года оказался в литературной поездке в Ереване. Правда, что значит “у себя”, — родившись в Тбилиси, проведя детство в Москве и прожив несколько десятилетий в Армении, она сочиняет и сочиняла свои стихи только на русском! “Особенность Вермишевой в том, — писал о ней поэт и прозаик Алексей Смирнов, — что ее армянский дух (смысл) воплощен в музыке русской речи, и это — сплав: однородный, прочный… И если армянский дух, окрыляя ее стихи, сообщает им обобщенность видения — некую высокогорность, то русское звучание интонационно смягчает и приземляет строку, укрупняя детали, придавая предметность увиденному и пережитому. По монументальному немногословию (курсив мой. — П. К. ), лаконизму чувства, чеканности слова, по какой-то гордой жертвенности поэзия Сэды напоминает библейский пейзаж…”

Первая поэтическая книжка у Вермишевой вышла тридцать пять лет назад, ее приветствовали Слуцкий и Мартынов; позже она дышала воздухом легендарного литературного объединения “Магистраль”, — недаром в этом томике есть стихи, посвященные Григорию Левину. Затем пройдут годы, и в начале нового столетия из печати выйдет том статей под названием “Феномен Сэды Вермишевой”.

Однако можно всего этого и не знать, и даже не открывать журнал “Арагаст”, где о Сэде написано так и столько, что я даже несколько перепугался — с кем, оказывается, мы так запросто катались на фуникулере и пили коньяк, заедая его крупным виноградом. “Мне нужно только быть, / Не слыть. / Не раздаваться в каждом ухе, / Как звон / Пустой. / Мне камертон — / Колоколов литые звуки. / Мне тишина — судья. / Ее нарушить / Я право попрошу у тех, / Кто научился сердцем слушать / Вселенной целой / Плач / И смех…”

Давид Мурадян. Оркестр в зале ожидания. Ереван, “АОКС”, 2006, 224 стр.

...Когда фрагменты дорожных очерков Мурадяна вышли два года назад в “Дружбе народов”, Галина Корнилова назвала эту прозу “блестящей”. Теперь это — большая, переполненная запахами, философией, впечатлениями, живописью и театром (сюда входят сценические новеллы) книга. И блеск ее, уже не фрагментарный, но объемный, — в той любовной жадности к череде мгновений, к нетерпеливому, но тщательному их проживанию, которое так свойственно пускающемуся в путешествие армянину. Давид Мурадян обладает двойным зрением, взрослым и детским одновременно: свое наивное любопытство он бесконечно и, возможно, бессознательно подпитывает эрудицией “взрослости”, но делает это так изящно, что проследить переход публицистического письма в художественную прозу почти не удается.

“Когда жизнь превращается в текст, считай, что она удвоилась.

Балкон, выступающий над морем.

Юрий Коваль рисовал сиреневых кошек и красные деревья. Спиридон Вангели говорил, что, читая рассказы Сарояна, он на несколько часов становится армянином. „Знаете, он на меня действует так, как дождь на землю”.

Крымские эскизы — прибрежный дом Спендиарова, его бюст и почти обвалившаяся веранда.

Теплоход „Айвазовский”. Но я остаюсь на берегу”...

Перевела книгу Вера Асланян.

Виталий Каплан, Алексей Соколов. Струна. М., “Форум”, 2006, 416 стр. (“Другая сторона”).

К чтению этой и следующей книги (на которые мне уже приходилось публично обращать внимание) я пригласил бы с помощью поиска в своем личном читательском опыте какой-то одной важной для меня детали, одного мотива, одного вектора. А сам — отошел бы в сторону.

В этом сочинении, которое писалось пять лет (авторы, насколько я знаю, — бывший учитель и бывший ученик), для меня оказалась очень важной сама тема, что, кстати, вызвала споры, не утихающие до сих пор. Тема-то старинная: цель и средства. В этом фантастическом романе (действие происходит в наши и в любые другие дни) рассказано о тайной организации, окормляемой особыми высшими силами, поставившей своей благородной целью защищать детей, страдающих от жестокостей взрослого мира. И защищать, если потребуется, — жестоко. По-моему, это замечательная притча об ответственности, немного замаскированная под захватывающий психологический триллер внутри узнаваемого подросткового мира.