Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов

Я часто думал: «власть». Я часто думал: «вождь».

Где ключ к величию? Где возникает мощь

Приказа?.. Ум? Не то: Паскали и Ньютоны

Себе лишь кафедры снискали, а не троны.

Лукавство? Талейран, чей змеевидный мозг

Все отравлял вокруг, податлив был, как воск,

В Наполеоновой ладони. «Добродетель»?

Но вся история – заплаканный свидетель

Убийств и низостей, украсивших венцы.

Так злобность, может быть? Но злейшие злецы

Вчера, как боровы, под каблуками гнева

Валились из дворцов – разорванное чрево

На грязной площади подставив всем плевкам.

Что ж – воля? Кто бы мог быть более упрям

И тверд, чем Аввакум? Но на костре поник он,

А церковью владел пустой и постный Никон.

Так что же? Золото или штыки? Но штык —

Лишь производное: орудие владык —

Уже сложившихся, – а золота, бывало,

Князьям и королям чертовски не хватало,

А власть была. Так что ж? Одно: авторитет.

Он добывается реальностью побед.

Дикарь клонил покорно спину, —

Коль кандидат в царьки пращу или дубину

Умел крутить быстрей, тем попадая в лад

С эпохою. На Рим звал Суллу оптимат

Испуганный, поняв, что «помесь льва с лисицей»

Всех лучше справится с матерою столицей,

Учтя характеры и расстановку сил, —

Весь импульс времени. Кто только не носил

Тиару папскую? Монахи и солдаты,

Мальчишки, женщина, обжоры, нумизматы,

Теологи, – и все ж 15 сотен лет

Непререкаем был ее авторитет

Для люда темного. «Наместники Христовы»?

Но лишь опасностью задышит век суровый,

Пока не в дураках, без всяких пропаганд

В тиару голову вдевает Гильдебранд,

Чей гром без промаха, чья воля без износу,

И император сам босым идет в Каноссу…

Какая только мразь на тронах не была, —

И льва гербового позоря, и орла.

Расслабленный, ханжа, кликуша, неврастеник,

Садист, фельдфебель, трус, маньяк, апаш, изменник —

Подряд кунсткамера уродов, гадов, змей,

Гиньоль истории, ломброзовский музей!

И все же – правили при безобразьи этом,

В течении веков держась – авторитетом:

Тот – «крови Цезаря», там – дедушка-Оттон,

Тот – «Божьей милостью», тот – папой утвержден,

И – замечательно! – чтоб подчеркнуть о с о б о с т ь,

Величье, избранность, одним – внушая робость,

Тем – восхищение, а тем – собачий страх, —

В нелегких мантиях и золотых горшках

Они, среди «простых», над разумом ругались,

Как Eacles regili, на трупах разлагались.

Когда ж, бывало, гас павлиний ореол

И воды сточные струились на престол,

И позолота вдруг сползала с мертвой кожи

Пергаментов, тогда – хрипел «избранник Божий»

В удавке или полз, дрожа, на эшафот, —

И если подлинно эпоха шла вперед,

То возникали в ней средь боевого хмеля

Колпак поярковый и сапоги Кромвеля!

Вождь – тот, в ком сплавлено в стальное лезвие

И ум пронзительный, и воля, и чутье,

Кто знает терпкий вкус поступков человечьих,

В корнях провидит плод и контур норм – в увечьях,

Кто доказать умел на всех путях своих,

Что он, как ни возьми, сильнее всех других

Той самой силою, что в данный миг годится,

Кто, значит, угадал, в каком котле варится

Грядущее, в каком былое, – угадал,

Куда история свой направляет шквал!

В эпохи мелкие бывают всех сильнее

Порой наложницы, порою – брадобреи;

В грязи дворцовых склок плодится временщик,

Чтоб лопнуть через год; в борьбе уездных клик

Выпячивают грудь «тузы» и «воротилы»;

Но лишь Историю рванут иные силы,

Под спудом зревшие, метя ко всем чертям

Гнилую скорлупу – и трон, и суд, и храм, —

Не отыграться тут на деньгах, на породе,

На склочной ловкости: тут власть в самом народе;

И к ней придет лишь тот – кто подлинно велик, —

Кто в сердце времени всем существом проник!

И это будет – Вождь! В нем Жизнь кипит и бродит,

Как Гегель говорит: «В нем новый мир восходит».

А разорви ту связь – и тотчас под уклон

Громадным оползнем начнет валиться он;

Наполеонова тогда звезда блистала,

Когда он сам «парил в просторах идеала»

(По гетевским словам), – когда он мысли мчал

Валить феодализм в разверзшийся провал.

Когда ж династию он стал крепить, отведав

Лакейских почестей, когда великих дедов

В архивах королей сыскать велел опал

И яркий свой сюртук, где дым боев опал,

Сменил на мантию со шлейфом златопчелым,

Когда он гнет понес испанским нищим селам

И, жестам выучась изящным у Тальмо,

На русский навалить решил народ ярмо, —

Тогда – все рухнуло… На острове скалистом

Он, кто скрижаль ваял, – опять мемуаристом…

И мне понятен путь, как взмах крыла простой,

Каким, войдя в эпические были,

С недосягаемой сдружился высотой, —

Стал Сталиным Иосиф Джугашвили!..

Чудесный сплав огромного ума

С огромною и безвозвратной волей…

Вот – «личное». Средь мировых раздолий

Созревших гроз уже бегут грома;

Вот – «внешнее». Стихия со стихией

Перекликаются. И, слыша бури свист,

Идет навстречу ей, чтобы тряхнуть Россией,

Тифлисский худенький семинарист.

Рабочие кружки в литейных и кожевнях, —

Раскоп ключей живых средь наслоений древних, —

Размет всех глупостей и лжей,

Всех болтунов разгром, изгнанье их – взашей,

Проникновение в любые боли будней,

И через год, глядишь, средь пламенных полудней

Батума, и Тифлиса, и Баку

Размеренным и неуклонным шагом

Гуриец и лезгин идут под красным флагом

Навстречу изумленному штыку!

И страстный юноша, крещенье пулевое

Деля с рабочими, ведет их в каждом бое,

Всегда в передовых рядах,

Не зная одного: что значит слово «страх».

И вот – шестнадцать лет

Подполья, тюрем, ссылок;

И каждый раз неукротимо пылок,

Неодолим и несогбен,

Немедленно бежит из ссылки он,

К Нарымам обратя насмешливый затылок.

И снова – на посту,