Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

— Моя брахма сильнее того костра, что обогревает всех жителей нашего лагеря, — Абхиманью сжал свой могучий кулак до хруста в суставах, — да я и без брахмы любого человека могу вот так…

— Но друзей так не обретешь, — сказал я и поднял в луч лунного света ладони, сомкнутые в пригоршню, — видишь, вот так черпают воду, когда хотят напиться. Попробуй схватить воду в кулак. Ты сильный. Ты весь где-то там, в будущем. Я чувствую, как нужна твоя готовность, мощь и пыл нашему делу. Но это будущее, облекая тебя в доспехи, мешает включению в круг слабых. Если мы для тебя по-настоящему важны, то откажись от совершенства, хоть на время перестань быть безупречным подобием отца. Тогда ты войдешь в наш венок, не разрушая гармонию, а удваивая наши силы. Прости Митру. Он ведь неосознано пытался сказать тебе именно это. Ты причастен к миру богов, но ведь и они, чтобы общаться с людьми, воплощались в человеческие обличия, принимая наши страдания, ничтожность мыслей и скудость чувств.

— Я понял, спасибо тебе, Муни. Ты-то хоть веришь, что не гордость и кшатрийское чванство мешало мне приблизиться к вам? Я чувствую, что рожден для чего-то… Не могу выразить словами. Это — огонь, сжигающий все внутри. Это и боль, и счастье. Стать другим уже не смогу…

Мы посидели немного молча. Надеюсь, он не ощутил моей жалости. Жалость унижает. А теплый луч сочувствия я послал ему вместе с пожеланием победы и славы. Мне от души хотелось, чтобы было так.

Неожиданно он сказал:

— Если судьба будет милостива ко мне, то я встречу в сражении тщеславного Духшасану. Он оскорбил в Высокой сабхе моего отца и Кришну Драупади, которую я почитаю как свою мать. Чараны в Двараке твердят, что боги сделали меня оружием кармы. Кауравы должны принять воздаяния через мои руки. Я знаю, этого ждет от меня мой отец…

Потом мы встали и взвалили на плечи ствол пальмы, вернее, ствол взвалил Абхиманью, а мне досталась легкая верхушка с несколькими засохшими листьями. Когда мы шли в кромешной тьме, они били меня по лицу, как общипанный хвост павлина. Я шел за Абхиманью, чью согнутую спину скрадывал мрак, и вспоминал слова, когда-то сказанные моим кшатрийским учителем Крипой: «Быть сильным не значит быть неуязвимым». И сердце схватывало то ли от усталости, то ли от вмещения непроявленных движений души Абхиманью.

А потом мы вместе сидели у костра, и он облегченно смеялся нашим шуткам и вместе со всеми пел древние гимны. Я и сейчас, стоит мне закрыть глаза, вижу, как он сидит на земле, скрестив ноги, положив руки ладонями вверх на колени. Он одет в кожаный панцирь, достойный самого бедного ополченца, а на боку его — меч, стоящий, наверное, всех коров Кампильи. Его глаза полузакрыты, а на лице — покой и безмятежность. Отблески красного пламени стекают с его висков к почти детским ямочкам на щеках. В этой призрачной игре сполохов и теней он похож на древнего бога, полного грозной таинственной силы, что в детской игре разрушает и создает миры…

Мы, как и прежде, редко видели старших Пандавов. Но знали, что не царская охота и пиры занимают их время. Юдхиштхира принял на свои плечи ношу, уже непосильную для стареющего Друпады. Дети царя Панчалы смиренно уступили ему место патриарха, ибо были дваждырожденными и знали предел собственных сил. Их часто видели вместе с сыном Дхармы, освещенных блеском его мудрости. Своей грозной силой они понуждали панчалийцев выполнять волю царя без царства. По-прежнему шли работы на городских стенах, а в сумерках мы видели, как большие массы кавалерии и колесниц переливались меж холмов и долин. Матсьи, ядавы и панчалийцы учились действовать сообща.

Митра и Джанаки все чаще проводили свободные вечера в Кампилье. Я не сопровождал их, находя наслаждение в пальмовых рощах и тихих речных заводях. Оказывается, ничего не требовалось мне для счастья, кроме запаха свежей травы, бирюзового неба над изумрудными кронами и ласковых свежих объятий воды. Если бы еще и Лата была здесь… Но об этом я просто запрещал себе думать. Пещерный храм любви, где негасимое пламя освещало драгоценный лик моей богини, был сокрыт в глубинах сердца. А разум и чувства, трепеща от восторга, целиком отдались могучей музыке мира, пронизанного дыханием жизни, божественной волей и силой.

Вновь знаки пути открылись моим очам, обретая формы и краски земного существования. Бродя без цели, я находил деревья и камни, источающие силу, древние святилища (не разукрашенные городские храмы, где тесно от молящихся, а истинные места поклонений), отмеченные живым присутствием богов, где в незапамятные времена возносились молитвы родникам, деревьям и скалам. Эти святые места — тиртхи — были полны для меня тонких сил, различающихся цветом и звучанием, но неизменно приводящих душу в удивительное состояние растворенности в потоке жизни. По непонятной прихоти моим спутником в этих прогулках пожелал быть Сатьяки Ююдхана. Он показался мне излишне легкомысленным и самоуверенным во время нашей первой встречи на пиру во дворце Друпады. Но постепенно мне открылось, что этот отважный кшатрий способен очень тонко чувствовать окружающий мир. Ни разу не позволил он своему духовному пылу нарушить тихую мелодию моего созерцания. Не знаю, как он вел себя на пирах в Кампилье, но в святых местах он преисполнялся благочестием и покоем. Я и сейчас могу возродить в памяти его облик: крутые брови над смеющимися глазами, туго натянутая на скулы кожа, чуть выдающийся подбородок — очерк решительности и силы в узде разума и дисциплины.

Однажды в наших исканиях у берегов Ганги мы набрели на тихую заводь, отмеченную одиноким баньяном. Это удивительное дерево, достигнув зрелого возраста, начинает размножаться, опуская из своих ветвей на землю то ли корни, то ли побеги, которые, касаясь земли, становятся стволами. Баньян, который мы отыскали, уже превратился в целую рощу, а его главный ствол напоминал круглую крепостную башню, над которой тысячами вымпелов трепетали на ветру широкие листья. В благодатной тени единой кроны дерева мы сбросили пояса с мечами и верхнюю одежду. Сатьяки, зайдя по грудь в воду, начал совершать обряд омовения. Поливая голову водой из сомкнутых ладоней, он шептал священные мантры, помогающие привести в гармонию чувства и мысли. Я посидел немного в тени, дожидаясь, когда жар уйдет из моего тела, а дыхание выровняется. Потом с разбегу бросился в воду и долго плавал, радуясь ощущениям, которые дарила моей коже прохлада священной реки. Впрочем, было в этом месте и еще что-то, что позволило мне ощутить удивительную прозрачность и легкость, словно медлительные воды реки унесли тяжесть, давившую на сердце.

— Здесь было святилище, — сказал Сатьяки, выбравшийся на берег и теперь стоявший без движения в сосредоточенном молчании, словно пытаясь уловить отзвук давних песнопений.

Потом мы разом повернулись в сторону Кампильи, как будто услышали дальний зов раковины. Оттуда по красной дороге, пробитой в глине между полями, к нам ехала сияющая колесница. Вернее, мы увидели коней, блики света на бронзовых частях повозки и длинный шлейф красно-серой пыли. Я не торопясь зашел в тень баньяна, чувствуя, как теплый песок мягко подается под босыми ступнями. Легкий ветерок гулял меж стволов, пахнущих храмовыми благовониями. Жизнь наполняла меня, как молодое вино хрустальный кубок, и меньше всего хотелось, чтобы этот покой был кем-то нарушен. Глядя меж стволов на опаленные солнцем поля, протянувшиеся до далеких стен Кампильи, я лениво следил за приближающейся упряжью. Уже можно было различить, что влекут ее пять белых коней, но лица возницы, защищенного от солнца огромным белым зонтом, пока что было не разглядеть.

Сзади неторопливо подошел Сатьяки. Глазами знатока он оглядел колесницу.

— Неужели сам белоконный Арджуна? — сказал он самому себе. — Нет, этот возничий более искусен, чем обладатель лука Гандивы. Разумеется, это дваждырожденный.

Последних слов он мог бы и не говорить, так как даже я ощущал ореол силы, окутывающий возницу подобно невидимым доспехам. Еще несколько мгновений ожидания… Кони, всхрапнув, замерли перед колоннадой баньяна, и с колесницы устало спрыгнул сам Юдхиштхира в простой белой одежде без доспехов и украшений. Наверное, он не рассчитывал застать кого-нибудь в этом уединенном месте. Его густые черные брови на мгновение сдвинулись над усталыми, пронзительными глазами. Но потом он узнал нас и приветливо улыбнулся в ответ на наши почтительные поклоны. Он отдал нам поводья колесницы, сбросил верхнюю одежду и неторопливо облачился в мочальное платье — набедренную повязку, которую носят отшельники, предающиеся покаянию в лесной глуши. Устремив взор покрасневших от усталости глаз на спокойную воду реки, Юдхиштхира шептал мантры, а руки его тем временем заплетали длинные черные волосы в отшельническую косу.

На нас он не обращал внимания, но при этом и не давал разрешения уйти. Удалиться самим было бы нарушением правил приличия. Поэтому мы с Сатьяки уселись на корень баньяна и, грея босые ноги в мягком песке, следили за патриархом.