Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

Теперь я по-новому понял Юдхиштхиру. Какой могучей волей надо было обладать, чтобы без конца убеждать колеблющихся, снисходительно терпеть недоверие, объяснять, просить, вразумлять… Думаю, что не раз он с тоской вспоминал счастливые годы изгнания, когда ни за кого не надо было отвечать, когда не лежал на его плечах груз ответственности за будущее братства, и день не стягивался на горле бесконечной цепью споров, наставлений и проклятий. Он тратил себя без остатка, сжигая сердце в непроглядной ночи Калиюги. Сколько таких пылающих алтарей уже погасло, думал я. Неужели этого не видел предводитель Пандавов? Почему, размышляя о тщетности своих попыток, не ушел в лес, как древние риши, воспетые в Сокровенных сказаниях? Там, в лесной обители, он нашел бы и свободу, и отдохновение. Наверное, у него не было другого выхода. Начав борьбу за трон Хастинапура, буквально втянутый в водоворот войны могучим потоком кармы, он уже не мог отступать. Уйти сейчас означало бы выбросить собакам двенадцать лет изгнания, годы неимоверного напряжения воли. Это значило лишить смысла жертвенную преданность старшему брату Арджуны и Бхимасены, близнецов и Драупади. Ни один дваждырожденный не мог выйти из узора, не обрекая на смерть и страдания тех, кто его любил. Как бы ни жаждал Юдхиштхира обрести покой аскета, он знал, что ему предстоит сражаться, не имея обученного войска, надеясь только на возрождение мощи Панчалы, на верность матсьев и ядавов, на преданность Кришны, Вираты и Друпады, а также своих братьев, которые все эти годы были подобны кострам, питающим брахмой его сердце.

С благоговением я думал о братьях Пандавах, признаваясь в бессилии постичь узор брахмы, связавший их сердца. Разорвать этот узор, да что там разорвать, даже поколебать его не смогли ни лишения, ни войны, ни любовь. Меняя дворцы на хижины, латы на лохмотья, они оставались самими собой, словно в центре урагана событий в божественной неподвижности пребывали огни их душ.

Как уживался в этом узоре Бхимасена? Когда он впадал в ярость, то впору было забыть о принадлежности к дваждырожденным. Но в его сердце за рокотом барабанов и треском пожарищ жила, плакала, возносилась к небесам тончайшая мелодия любви к прекрасной Кришне Драупади. И никогда кипение страстей не выплеснулось за границы преданности своим братьям. На фоне неистовой грозовой тучи — Бхимасены Арджуна казался четким сияющим проблеском молнии. А Накула и Сахадева будили мысли о розовом восходе и утренней песне.

Дивный, неподвластный времени и событиям, узор.

Удивительно устроена наша память. Иногда воспоминания летят со стремительностью стрел Арджуны. Вдруг какой-нибудь день застынет, впечатается в памяти во всех подробностях, полный красок, запахов, осязаемо вещественный. И пребывает такой день меж прошлым и будущим, как стоячая радуга над пеной водопада.

Мы вернулись в лагерь, рассвеченный огнями факелов, когда ночь уже опустилась в долину. Я чувствовал себя необычайно свободно и легко. Войдя в круг дваждырожденных у нашего большого костра, я ощутил, как бережно тонкие лучи их брахмы приобщаются к огню уверенности, возгоревшемся на алтаре моего сердца. В эту ночь мы говорили мало, словно боялись разрушить непередаваемое ощущение хрупкой надежды, коснувшейся каждого из нас, как прохладный ветерок, налетавший с реки.

И мы почти не думали о крестьянской рати, которую вел навстречу кшатриям Панчалы наш потерянный брат Кумар.

В привычных трудах и заботах пролетели двенадцать дней и ночей. В знойном мареве тринадцатого дня закричали на вышках часовые, и с высокого вала мы увидели размытые серые тени.

По дороге среди полей к нам спешили всадники, постепенно обретая четкую форму. Впереди скакал невысокий, но стройный воин в богатых одеяниях. Его шлем был украшен павлиньими перьями, панцирь отсвечивал серебряным ореолом, а длинная пурпурная мантия ниспадала с плеч и билась на скаку о желтую шкуру леопарда, брошенную на спину лошади. Пластичная, текучая сила исходила от всего облика предводителя, и, ощущая ее, я сердцем угадал, что пред нами дочь царя Друпады — Шикхандини. Та, о которой говорили, что родилась она девочкой, а потом приняла облик мужчины.

Всадники осадили коней перед воротами. Гхатоткача вышел навстречу и склонил перед ними голую, как кувшин, голову. Мы сбились за его спиной.

— Мир вам, — сказал Гхатоткача. — Давно не принимал лагерь дваждырожденных столько вооруженных гостей.

— Это вы — гости на нашей земле, — высоким гневным голосом ответила дваждырожденная женщина-кшатрий, — и вам придется выдать дерзкого нарушителя наших законов и обычаев.

Мы удивленно переглянулись, поеживаясь под ледяной волной неожиданного, непонятного гнева воинственной дочери царя Друпады. Она была сестрой прекрасной супруги Пандавов Кришны Драупади, но как непохожи были они друг на друга. Не по-женски крепко сидела Шикхандини в седле. Глаза, привычные смотреть на огонь власти, были чуть прищурены, а тонкие плотно сжатые губы напоминали боевой шрам. Как и ее сестра, она обладала огненной силой, но сила та была совершенно иного рода — холодная и угрожающая, не имеющая ничего общего с теплом домашнего очага и милосердием любви. Глядя на Шикхандини, я вспомнил о слухах и легендах, которыми было окружено это имя в Кампилье. Она назвала себя мужским именем, носила не платье и цветы, а боевые доспехи, участвовала во всех военных состязаниях наравне с мужчинами и не скрывала свою ненависть к Хастинапуру. Даже бывалые воины-панчалийцы трепетали перед ней не меньше, чем перед ее неодолимым братом Дхриштадьюмной.

Но если Шикхандини, глядя с высокого седла на скромно одетых дваждырожденных, рассчитывала повергнуть нас в трепет, то она просчиталась. Без роду и племени, одетые в простые одежды, лишенные ее царственного величия и роскоши, мы все же были сильны взаимной поддержкой, связаны невидимыми лучами брахмы, многими днями совместной работы, песнями под звездным небом. Шикхандини, взятая в незримые мягкие сети нашей общей брахмы, растерянно оглянулась на свою охрану. Но что видели эти всадники, кроме кротко склоненных голов? Что знали они о невидимой битве тонких огненных сил? И Шикхандини поняла, что звонкие мечи не в силах помочь ей.

— Потуши огонь гнева в сердце своем. — сказал Гхатоткача, опуская узловатую руку на ажурную уздечку коня. — Сойди с седла к своим братьям и скажи, чем вызвали мы твой гнев.

Мгновение поколебавшись, Шикхандини спрыгнула с седла, презрительно отвергнув протянутую руку Гхатоткачи. Теперь она была вынуждена смотреть на него снизу вверх, и это делало ее менее надменной.

— Армия разбойников уничтожена, — с жутким торжеством, неподобающим дваждырожденной, воскликнула Шикхандини. — Они куда лучше управлялись с мотыгами, чем с палицами и мечами. Безумцы пытались уйти от нашего гнева в северные джунгли, но моя конница настигла их и задержала до подхода колесниц. Под ливнем стрел они смешали ряды и разбежались, побросав оружие.

— Панчалийские цари богаты, — невозмутимо сказал Гхатоткача, — они могут позволить себе истреблять собственных подданных, кормящих столицу.

— Но это были те, кто нарушил закон повиновения. Что будет с нами, если вайшьи перестанут делать то, что предписано дхармой?

— Придется менять законы, — просто сказал сын Бхимасены. Его лицо не отражало никаких чувств, но я мог бы поклясться, что в этот момент его брахма полыхает гневным багровом цветом. Что остается для меня до сих пор загадкой, так это, знал ли он истинную цель приезда Шикхандини.

— Мы ищем Кумара, — сказала она, обводя ряды молодых дваждырожденных пронзительным, как стрелы, взглядом. Гхатоткача со спокойным недоумением смотрел на нее. Его невидимые доспехи были неуязвимы даже для огненной воли царевны, привыкшей повелевать тысячами.

— Кумар придет к вам, если уже не пришел, — сказала Шикхандини, — ему просто некуда больше идти.

Все мы удивленно молчали. Откуда было нам знать, что в эти мгновения Кумар действительно переползает через земляной вал нашего лагеря? Будучи на пределе своих сил, «аватара Шивы» забыл о невидимой опасности. Избежав кшатрийских мечей, он попал в сеть брахмы, накинутую Шикхандини на весь лагерь. Внезапно царевна выпрямилась в седле, и глаза ее вспыхнули торжествующим желтым пламенем.

— Он здесь! — крикнула она своим воинам, потом вкрадчиво попросила Гхатоткачу, — Приведите его сюда! Мы — члены одного братства. Кумар повинен в пролитой крови. Вы не будете лгать и прятать его, а я не отдам команду кшатриям войти в лагерь.

Привели Кумара. На него жалко было смотреть. Огненная сила покинула телесную оболочку, и перед нами стоял, чуть покачиваясь от усталости, осунувшийся, раздавленный горем человек. Седины не было в его черных кудрявых волосах, но глубокие морщины легли под глазами и в углах губ. Сейчас ему можно было дать и двадцать и сорок лет.