Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

Потом дваждырожденные властелины обменялись взглядами, и дочь Друпады сказала кшатриям:

— Освободите его!

Когда улегся радостный гомон и Кумар занял свое место в кольце дваждырожденных, принесли легкое вино, фрукты и неизменные лепешки, чтобы отпраздновать возвращение брата в узор. Разговор вновь вернулся в старое русло, но теперь тек плавно, подобно реке, вырвавшейся, наконец, из теснины гор на равнину.

В нашем кругу у костра этой ночью остались Накула и Сахадева, Драупади, Сатьябхама и Шикхандини, отпустившая свою охрану в город. Да, я понимаю, в это трудно поверить сейчас. Цари Калиюги не сидят на циновках у костров, и царицы не делятся сокровенными мыслями с теми, кем призваны повелевать. Но ни Драупади, ни Накуле, ни Сахадеве не надо было высокого трона и богатых одежд, чтобы подчеркнуть свое величие. Оттого, что они так приблизились к нам, свет не гас в их глазах, мысли не теряли глубины, и только очевиднее становилось их превосходство. Холодная настороженность давно покинула Шикхандини, уступив место оранжевым бликам ауры покоя. Разве могла она, дваждырожденная, не поддаться откровению открытых сердец и добрых мыслей.

— Сегодня я видела возрождение узора Высокой сабхи, которая умерла в Хастинапуре. — сказала Шикхандини. — Вовремя, а то, отказавшись от мечты, я чуть не утонула в майе страха за народ Панчалы.

— Ты не в силах изменить карму народа. И все усилия твои обречены на неудачу, если сердце замутнено ненавистью и отчаянием. — заметил Накула.

— Но надо же помочь людям… — начала Драупади.

— Они не хотят чтобы им помогали, — отрезала Шикхандини, — их способность заглядывать в будущее не идет дальше мысли «я скоро проголодаюсь». Живущий в лесной обители мудрец может быть добрым ко всем. Царь, держащий зонт закона над страной, вынужден быть жестоким. Как защитить правдивых, если не карать воров? Как самому остаться правдивым, если надо сеять раздор среди враждебных правителей? Сокровенные сказания велят нам праведников использовать в делах дхармы, умных — в делах выгоды, но к своим женам цари приставляют евнухов, а на врагов бросают безжалостных воинов. Думаете, я не вижу себя со стороны? Не понимаю, что гублю свою карму? Но кто-то же должен нести бремя властелина…

Над костром воцарилась тишина. Травы встали на цыпочки, устремляя свои невесомые стебельки навстречу лунному свету. Казалось, я слышу, как в тишине струятся целительные соки восходящие от корней к цветам и листьям, чтобы вознестись дальше в сумрак неба дивным благоуханием. Сходя с ума от запахов и потоков лунной амриты, трещали в траве бесчисленные ночные насекомые.

Наши Я слились, превратив поток сознаний в спокойную гладь озера, в подобие зеркала, позволившее Шикхандини пристальнее всмотреться в саму себя. Никто не осуждал и не утешал ее. Лишь уважение вызывала она в наших сердцах. Доспехи ее духа истаяли под теплыми лучами нашей брахмы. Она вошла в узор. Медленные, тягучие, благоухающие потоки захватили нас всех. Мысли вслед за глазами неторопливо скользили с предмета на предмет, с лица на лицо. Но потом можно было уже закрыть глаза, ощущая всех, кто собрался в кольцо у костра, в своем сердце. А там уже жили и небо, и пальмы и огонь. Еще болели руки от тяжелой работы, и утро сулило новое напряжение. Но в тот глухой час ночи сгрудившиеся у огня осколки державы дваждырожденных выходили из потока времени, песнями и душами уносясь в беспредельность.

Сколько было отпущено нам времени до неотвратимого мрака Калиюги? Пророчества говорили — совсем немного. Но и об этом думалось как-то спокойно, без озноба отчаяния. В сердце расцветала новая мелодия огня, заковывающая дух в сияющий панцирь бессмертия.

— Как жаль, что вы не пришли раньше, — тихо сказала Шикхандини, — может, я была бы другой. Но моему стареющему отцу не на кого опереться. Он никогда не говорит этого, но я чувствую, как тревога точит его сердце. После того, как Дрона отобрал для Хастинапура наши земли на севере, царь панчалов живет в ожидании новой войны. Мы не знаем планов Высокой сабхи, мы не знаем границ мудрости Дхритараштры. Но у нас, рожденных повелителями Панчалы, есть долг охранять свой народ. И мы с моим братом рано осознали свою нелегкую карму — стать копьем и щитом отца. Когда я была еще совсем юной, я любила рисовать и играть на вине, мечтала о прекрасном царевиче, который приедет за мной не золотой колеснице и заберет в свой дворец. Но потом, когда у ворот появились сваты от царя дашарнов, мое сердце прозрело, и я отказалась покидать отца. Это были ужасные дни, меня никто не понимал. Отвергнутый и оскорбленный царь грозил войной, отец укреплял город и уговаривал меня. А я одела доспехи воина и поклялась пасть в бою или пронзить грудь мечом, если меня остановят на избранном пути. Тогда в городе поползли слухи о том, что какой-то небожитель-якша обменялся со мной полом, превратив меня в мужчину. Я жестоко страдала, но не мешала чаранам вдохновенно сочинять небылицы. Теперь многие верят в эту легенду, которая утверждает, что я останусь мужчиной, и предел этому проклятью положит только смерть. Может быть, пророчество и сбудется. Но убить меня будет непросто, ведь я вместе с Дхриштадьюмной овладела всей наукой войны. Так я отвергла свою прошлую жизнь, как змея сбрасывает обветшавшую кожу.

Я смотрел на четкие, словно оставленные резцом мастера, черты лица Шикхандини и думал о том, как мало мы еще умеем за внешним обликом, за майей слов и движений распознавать тайный огонь истинного «я». Ее суровость, неженское упорство и сила были неизбежным порождением ее кармы, не виной, а бременем. Теперь, думаю, никто из нас не сомневался, что где-то в сияющих небесах брахмы существует замысел. И вся ее жизнь — лишь воплощение этого замысла, следование по стезе, проложенной богами. Теперь ее красота и гордость, обуздание чувств, устремленность воли стали для меня лишь свидетельством, что судьба этой женщины давно предрешена. Но почему-то я ощутил не жалость, а гордость и преклонение. Я никогда не говорил об этом с Митрой, но не сомневаюсь, что в ту ночь он понял нечто подобное. Гордость и самообладание, которые мы прозрели в Шикхандини, научили и нас воспринимать предначертанный кармой путь не как неизбежное зло, а как полет сияющих искр, пронизанных острым, сладостно жгучим чувством предопределенности, молитвой, достигшей цели и воплощенной в жизнь.

Медленно уходила ночь. Алые угли костра подернулись трепетной паволокой. Утренняя свежесть отгоняла сон. Сердца с необыкновенной ясностью, минуя зрение, слух и осязание, впитывали силу пробуждающегося мира. Рядом с нами на мягких циновках застыли, погрузившись в созерцание, три прекрасные женщины: скромно одетая, но словно озаренная внутренним огнем Кришна Драупади, нарядная и искрящаяся, как цветок, Сатьябхама, облаченная в панцирь Шикхандини. Все три казались мне воплощениями одной великой и милосердной богини, которой под разными именами поклоняются мужчины — жрецы, воины, земледельцы, вымаливая любовь и прощение за все то, что успели совершить в этой жизни.

Я, пишущий эти строки на исходе двадцатого века, вынужден с горечью признать, что мой рассказ бессилен отразить реальность давно отгоревшей жизни так же, как пепел костра — причудливые формы ветвей, преданных огню. Я не знаю названий чувств, которые всплывали на поверхность сознания из глубин прозревшего сердца. Как называли их мы с Митрой? Говорили ли мы об этом? За время, проведенное в ашраме, много глубоких и благозвучных слов вошло в нашу речь. А мы уже могли обходиться без них. Много слов требуется дуракам, не умеющим выражать свои мысли, или лжецам, пытающимся за лавиной фраз скрыть правду. Дваждырожденные, воплощаясь друг в друга, могли взглядом или жестом передать больше, чем самая изощренная речь. Если я и знал названия этих пронизывающих меня сил в той, растаявшей, как дым, жизни, то теперь я не могу вспомнить их, как ни пытаюсь. Лишь иногда знакомый запах или пришедшая во сне мелодия… нет, не помогают вернуться, а лишь приносят эхо дальнего зова; бывает даже, почудится приближение того, неназванного… И тогда я не сплю ночами, я задыхаюсь от невыразимой муки ушедшего счастья на грани смеха и слез, восторга, гордости и отчаяния. А утром я смотрю в мир, как сквозь окошко в башне, ищу новые краски, прислушиваюсь, трогаю привычные вещи руками: вдруг где-то живет еще тот погасший свет, вдруг отзовется…

— Надо будет — умрем друг за друга, — однажды сказал жизнерадостный Сатьяки. Я до сих пор благодарен ему за эти слова, тем более, что они оказались правдой.

Когда рассвет осыпал золотой пудрой взъерошенные кроны пальм, к нам в лагерь въехала сияющая колесница, на которой рядом с лучшим из ратхинов Сатьяки Ююдханой стоял сам покровитель земли, сын Дхармы Юдхиштхира. Двенадцать дней и ночей провел он в сосредоточении на берегу Ганги. По вечерам у огромного баньяна вспыхивали три огня, и мы знали, что лучший из блюстителей дхармы устремляет мысль к недостижимым для нас высотам в поисках путей спасения.