Дваждырожденные - Дмитрий Морозов

Сатьяки перевел дух и припал к кубку с вином.

— Все же, что позволяет Критаварману надеяться на победу в борьбе с Кришной? — спросил кто-то.

— Без бходжей ядавы станут намного слабее, да и не одни бходжи начинают говорить о том, что неплохо бы отделиться от Двараки, — пояснил Сатьяки, — тогда и дань не надо будет платить и чужие приказания слушать… А вот как они выстоят поодиночке, об этом сейчас никто думать не хочет. Они же вновь впадут в дикость, как лесные племена, затерянные в джунглях. В маленьких царствах приходят в упадок знания и ремесла. Откуда у мелкого властителя средства содержать мудрецов и поэтов? Где возьмутся силы и люди для построек могучих крепостей и плотин? Только воины да пахари останутся на этих островках самовластия! Как долго будут они тешить свою гордость? Мысли их не будут простираться дальше меча и плуга, поскольку на этой земле, куда ни глянь — везде со всех концов другие племена и роды, и даже на небесах другие обычаи…

— Я ничего не понимаю, — сказал Аджа, — какая разница простому крестьянину, какой род правит в столице? Я помню свою жизнь в деревне, да и Муни не даст мне соврать: крестьянин понятия не имеет, что делается за околицей! Ему лишь бы урожай всадники не вытоптали, да чтобы налоги были не чрезмерны… Да и чужаков мы привечали по обычаям гостеприимства.

— Все роды ядавов веками жили бок о бок. Я вришниец, но моя мать была из антхов, немало среди нас живет и бходжей и других… И никто себя обиженным не чувствовал. Но, сами видите, какие времена настали, — Сатьяки ударил по столу крепко сжатым кулаком, как будто это была голова одного из властительных убийц.

— Да, злые вести. Если даже ядавы, купающиеся в благодатной радуге лука Кришны, окунулись в мутные воды распрей, то как выстоять против потопа моей Магадхе? — вздохнул Аджа. — Мне кажется, прошло полжизни с тех пор, как я последний раз наслаждался раздольем родных полей. Яростные наши цари, не задумываясь, вторгались в пределы других царств. Джарасандха даже позарился на Матхуру. И вот теперь пожинаем кармические плоды. Виновник всех бед мертв, а расплачиваются простые подданные.

— А что нынешний ваш царь? — спросил Аджу кто-то из наших, — Ты не думал, что можно склонить его к союзу с Пандавами?

— Что я могу думать? Я просто ученик, не успевший забыть о своем поле… Юдхиштхира говорил со мной, когда я только-только добрался до Панчалы. Но что я знал о делах царей? Думаю, что Джаятсена, что правит сейчас в Магадхе, не может питать добрых чувств к Бхимасене и Кришне, сделавших его сиротой. А ведь есть еще другие братья, например, Джаласандха. Тот особо лют. Отец-то хоть был привержен чести… Так что, кому трон достанется еще не известно. Вот и готовимся изо всех сил к войне всех против всех. А кто же, спрашивается, будет поля возделывать?

— А вы знаете, что и здесь, в Панчале, крестьяне берутся за оружие? — заговорщически шепнул кто-то с другого конца стола, — Ходят слухи, что один дваждырожденный провозгласил себя воплощением Шивы и пытается создать армию из вайшьев. Одни говорят — против Хастинапура, другие уверяют, что метит он на трон Друпады. Впрочем, ракшас его разберет…

Гнетущая тишина повисла над нами, как будто черная птица, распахнув крылья, села посреди стола, затмив огни светильников и блеск драгоценностей. Мы вспомнили, что принадлежим к разным царствам и племенам. Дальнее эхо распрей и кровавых обид отдалось где-то в глухих уголках наших душ, но длилось это только мгновение.

Пир продолжался. Терпкое вино согрело наши тела, а заплескавшаяся среди золота огней песня растворила сердца в едином потоке доверия и приятия. Пусть за окнами дворца мир ходит ходуном, пусть до небес встает волна Калиюги. Не погибнет земля в венце гор и ожерелье из океана, пока сияет под небом негасимое пламя нашего духовного пыла.

После пира все молодые дваждырожденные, не исключая и нас с Митрой, веселой толпой отправились обратно в лесной лагерь. Ярко пылали в наших руках факелы, звучали песни и смех. Достигнув своих шатров, мы без сил повалились на циновки и забылись глубоким спокойным сном, а утром, чуть свет, опять раздались звуки раковины, призывающие нас на работу. Ко всеобщему удивлению, в нашем обществе оказались и Абхиманью с Сатьяки. Ююдхана приветливо помахал нам с Митрой и, подойдя, объяснил, что их обоих вместе с еще несколькими дваждырожденными Юдхиштхира направил в наш лагерь.

Абхиманью, кажется, был несколько разочарован, но молча послушался старшего Пандаву.

Сколько дней провели мы под стенами Кампильи? Сколько месяцев? Отличались ли они чем-нибудь друг от друга? Нет, время не застыло на месте. Оно неторопливо омывало наши островерхие шатры, дремало на башнях Кампильи, взращивало оборонительные валы и огонь брахмы в глазах дваждырожденных. Но все это было наслоено, сплавлено в один монолит, осыпано бурой пылью и полито потом.

Мы работали под солнцем и ветром, что разгонялся на бескрайних равнинах Ганги и приносил то парной тягостный дождь с далекого восточного океана, то сухой колючий песок пустынь запада. Мы работали в прохладных ласковых объятиях предрассветного тумана и в чаду зажженных костров на закате. Мы смотрели на ров и представляли с мрачным удовлетворением, как конники тригартов заваливают его своими телами. Мы шли по гребню вала, протянувшемуся, как змея, от нашего лагеря к каменному ожерелью Кампильи, и представляли разбивающиеся о него колесницы куру.

Мы привыкли к работе. Солнце вытопило из наших тел жир и воду. Мы стали комками мышц и сухожилий, словно натянутые тетивы луков в жестких руках воли Пандавов. Мы работали, как будто творили молитву. Работа стала ритуалом, знаком причастности каждого к неразрывному кругу нашего братства. Вне круга, вне этого общего добровольного жертвоприношения, казалось, уже не существовало ни смысла, ни святынь, ради которых стоило бы жить кому-нибудь из нас.

Мы работали, и ничего кроме этого не происходило. И все же спокойное течение жизни неодолимо меняло не только облик равнины перед Кампильей, но и нас самих. Словно неторопливые волны на Ганге, тянулись дни, и если случался какой-нибудь всплеск, если всплывает сейчас со дна моей памяти воспоминание о каком-нибудь происшествии, то оно кажется именно исключением, случайным водоворотом в плавном, как течение равнинной реки, потоке кармы. Поэтому мне не вспомнить сейчас последовательности событий. Да это и не важно. Главное, не потерять оставленные прошлой жизнью эти незаметные вехи памяти.

Однажды, возвращаясь в сумерках в лагерь по боковой тропинке, я ощутил тревогу, тонкую струйку, подобную писку москита, которая пробилась сквозь пелену усталости из внешнего мира. Повинуясь этому зову, я свернул с тропинки в небольшую ложбину, поросшую чахлой колючей травой. В этой траве лежал Аджа, уронив голову на скрещенные руки. В сумерках я не сразу понял, что звуки, напоминающие ночную песню лягушек, не более, чем всхлипы. Дваждырожденный плакал! Плакал не от умиления перед красотой закатного неба, не от новых чувств, рождающихся в сердце, прозревающем трагедию жизни, а от злости, от чего-то такого, что буквально царапало мое сознание, когда я только попытался воплотиться в сознание Аджи. Я растерянно наклонился над ним, дотронулся до его плеча, покрытого холодным потом и пылью, и спросил, что случилось. Он вздрогнул, как от укуса змеи, но разглядев в сумраке мое лицо, расслабился и понуро опустил голову. Пустое тело без огня и воли казалось просто кучей песка.

— Я больше не могу, — сказал Аджа, едва удерживая слезы, — не понимаю, зачем я здесь, зачем рою какие-то канавы для людей, которых не знаю, когда в Магадхе ждет моя заброшенная земля и могилы предков. Там есть мои родные, которые нуждаются во мне куда больше тупых и ленивых панчалийцев.

— Сейчас так надо, — попытался я увещевать Аджу, но он меня перебил:

— Кому надо? Вы все словно в каком-то бреду. Роете канавы, поете песни и не задумываетесь, есть ли смысл в вашем существовании. А у меня там в Магадхе земля пропадает.

Я заставил себя забыть об усталости и остром желании искупаться и начал слушать долгий и страстный рассказ Аджи о хижине, оставленной среди грязи вскопанных полей. Я искренне старался подбодрить его своим сочувствием, минуя жесткий ворс его раздражения, пробиваясь к светлой сути его натуры. Но не по силам было мне помочь его обособленному «Я» вспомнить, что кроме земли предков есть еще ВСЯ ЗЕМЛЯ.

Тьма густела на глазах, и я уже, как в холодной воде, по горло был в его жизни. Я перестал быть Муни, ушедшим из деревни. Что-то тянуло меня обратно в забытый облик крестьянина, в старую кожу. Память тела притягивала меня, манила иллюзией покоя и защищенности. Сколь уютен казался мирок деревни, охраняемой традициями предков и смиренной приверженностью труду, по сравнению с внешним миром. Но рядом с этой майей бдительно стояло второе «Я», окрепшее в ашраме Красной горы и на учебном поле Двараки. Оно было одето в панцирь отстраненности и с холодной суровостью отмечало, что Аджа — чужой. Не плохой и не хороший, просто отпавший от сияющего венка брахмы.