Суфии - Идрис Шах

Он призывает воздерживаться от суждений и относиться с должной осторожностью к “фактам, самым пустым из всех суеверий”.

И наконец, хотя внешне он может казаться разрушителем, его воздействие, по сути, реконструктивно».

Только поклонник Омара Хайяма мог написать Касыду, – заявил Джастин Хантли Мак-Карти. Однако леди Бартон сообщает, что она была написана за восемь лет до того, как Фитцджеральд познакомил Бартона, Суинберна и Росетти с Омаром. Объединяет этих двух поэтов, конечно, то, что оба они были суфиями.

Несмотря на то, что тираж Касыды составлял всего несколько сот экземпляров, леди Бартон включила ее – под именем «Звон верблюжьих бубенцов» – в написанную ею биографию «величайшего ориенталиста Англии, им пренебрегшей». В результате, это произведение приобрело широкую известность, и должно было оказать огромное скрытое влияние на тех, кто изучал его. Подводя итог, Изабель Бартон показывает, как изложение принципов суфийского мышления может затронуть даже благочестивого христианина, весьма неприязненно относящегося к убеждениям автора:

«Эта поэма обладает огромной силой, посвященная Природе и Предназначению человека, она, по сути, является антихристианской и пантеистической. Редко, когда удавалось заключить столь обширные познания о Востоке в столь небольшой объем».

Что Бартон фактически сделал – это прокомментировал в стихах западные методы мышления, современные теории и философские системы с суфийской точки зрения. Более того, подобно Хайяму, он взял на себя роль вопрошателя, при этом оставляя свои вопросы без каких-либо определенных ответов. Подобной же техникой пользуется обучающий суфий: он задает вопросы и наблюдает, станут ли его слушатели искать на них ответы. Суфийское послание явно затронуло западных мыслителей, и было даже признано, что именно в нем смысл жизни Бартона. Вот как охарактеризовал жизнь Бартона один из его почитателей: «Я считаю смыслом всей его жизни Звон верблюжьего колокольчика. Конечно, негоже о чем-либо судить в пылу первого восторга, но я все равно думаю, что эту поэму можно поставить рядом с величайшими поэтическими произведениями, когда-либо созданными на Земле, и даже впереди большинства из них».

Сама поэма довольно длинная, двадцать страниц печатного текста, а объяснения Бартона по поводу воображаемого Хаджи, которому он отдал ее в удочерение, еще длиннее. В своих заметках Бартон пользуется методом суфийских учителей, и именно эта часть его работы явно указывает на то, что он прошел курс суфийской подготовки под руководством мастера. Не вызывает сомнений, что Бартон пытался передать суфийское учение на Запад. В этом смысле его следует считать частью непрерывного процесса – взаимообмена между Востоком и Западом, который и является предметом исследования нашей книги.

В суфизме Бартон видел систему, применимую к сбившимся с пути человеческим верованиям, систему «которая примирит их противоречия, докажет им, что все они правы и, одновременно, неправы, объединит религии прошлого, объяснит настоящее и предварит будущее, обеспечив длительное и непрерывное развитие». Это должно случиться, благодаря процессу, «обладающему отнюдь не негативными и разделительными свойствами, а наоборот – чрезвычайно конструктивными и позитивными». Как и все суфии, он часто рассматривает что-либо с разных точек зрения, после чего резко обрывает тему, давая читателю возможность самостоятельно разобраться в вопросе. Применение этого метода объясняется тем, что суфием становятся благодаря как ученичеству, так и самостоятельной работе над своим «я» (амалинафс).

Кроме всего прочего, Бартон, творивший в то время, когда наука и разум пребывали в экстазе самораскрытия, утверждал, что «существуют вещи, которые человеческий Разум или зрелый Инстинкт, в своем неразвитом состоянии не способен покорить; но Разум сам себе закон. Следовательно, мы не обязаны, и не должны даже пытаться верить в то, что противоречит Разуму или с ним не согласуется».

Касыда начинается с пустыни, темноты и паломников, направляющихся в Мекку:

Час близок, бледная луна

Над приходящей ночью скоро воцарится;

В ее короне – блеск Звезды, она в орбите пепельного света —

На трон взошла и восседает…

По мере того, как длится ночь, путешественники испытывают различные чувства, и Бартон покидает караван паломников – неразвитый человеческий континуум. Он идет другой дорогой – по пути суфиев.

О, юности друзья, прощайте,

Быть может, в будущем судьба сведет нас снова.

Знакомых прежних встретить не мечтайте,

Здесь годы делают из каждого другого…

Уйдите прочь из моей жизни, как затихает вдалеке звон колокольчиков верблюжьих.

Далее в поэме говорится о бесконечных вопросах, задаваемых людьми, и ужасных страхах, владеющих ими. Он цитирует суфиев Хафиза («Певца любви и вина») и Хайяма, которые «выгнали б из брачного чертога дряхлую, бесплодную рассудочность ⁄ И сделали б женой лозу младую». Продолжая свои расспросы уже на следующем уровне, в типично суфийском стиле, он показывает, что нечто более глубокое скрывается за их образностью: «…глупец отъявленный, и только, словам лукавым может верить!» Он приводит слова одного суфия, заявившего, что каждый, кто знает, что обладает душой,