Император Крисп - Гарри Тёртлдав

Закончив, он присел на корточки, воспринимая весь мир как сплошное блаженство.

— Одевайся, недоумок, — прошипела Оливрия, спустив его с небес на землю.

Они торопливо оделись и потратили еще минуту-другую, очищая друг другу одежду от пыли и грязи. Потом Оливрия поскребла ногой пол и утоптала его, маскируя оставленные ими следы.

— У тебя локоть грязный, — заметила она, еще раз осмотрев Фостия.

По-кошачьи лизнув кончик пальца, она вытерла ему локоть.

Фостий придержал для нее дверь, и они почти выпрыгнули из мастерской башмачника.

— И что теперь? — спросил Фостий, когда они оказались на улице.

— Даже не знаю, — отозвалась Оливрия после короткой паузы. — Мне надо подумать. — Ее голос был спокойным, почти равнодушным, словно вместе с туфлей она оставила у башмачника все свое озорство. — Я и не… думала, что решусь на такое.

Фостию еще не доводилось видеть ее растерянной, и он не знал, как себя вести в подобной ситуации.

— Я тоже не думал. — Он знал, что у него на лице сейчас дурацкая ухмылка, но ничего не мог с собой поделать. — Но я рад, что это произошло.

— Конечно, рад! — Оливрия сверкнула глазами. — Мужики всегда этому радуются. — Потом она немного смягчилась и на мгновение коснулась его руки. — Я вообще-то не сержусь по-настоящему. Посмотрим, что будет дальше, вот и все.

Фостий-то знал, чего ему хотелось в будущем, но у него хватило ума понять, что откровенное признание сделает осуществление его желаний менее вероятным.

Поэтому он сказал:

— Плоть трудно игнорировать.

— Разве? — Оливрия оглянулась на лавку башмачника. — Если мы… словом, если мы надумаем сделать это снова, то нам стоит поискать местечко получше. У меня каждую секунду сердце в пятки проваливалось.

— Знаю. У меня тоже. — И все же страх им не помешал. Подобно Оливрии, Фостий знал, что ему тоже предстоят напряженные размышления. По всем фанасиотским стандартам они только что совершили серьезнейший грех, однако Фостий себя грешником не ощущал. Как раз наоборот — он ощущал расслабленность и счастье и был готов встретить все, что обрушит на него мир.

Оливрия, должно быть, извлекла мысль прямо из его головы, потому что сказала:

— Можешь не тревожиться насчет ребенка, пока луна не пройдет все фазы.

Эта фраза отрезвила Фостия. Ему самому не надо беспокоиться о возможной беременности, но если у Оливрии начнет расти живот, то что сделает Ливаний? Он может заставить их пожениться, если такой брак укладывается в его планы. Но если нет… Он может повести себя подобно любому разгневанному отцу и избить Фостия до полусмерти, а то и вовсе убить. Или отдать его в руки церковников.

Фанасиотские священники весьма косо поглядывали на плотские утехи. Они могли придумать ему такое наказание, которое заставило бы Фостия пожалеть о том, что Ливаний не разобрался с ним сам, — к тому же оно получит одобрение почти всех горожан, что лишь добавит Фостию унижения.

— Что бы ни случилось дальше, я позабочусь о тебе, — сказал он наконец.

— И как ты предполагаешь это сделать? — поинтересовалась она с трезвой женской практичностью. — Ты даже о себе позаботиться не можешь.

Фостий вздрогнул. Он знал, что она говорит правду, только больно, когда в правду тыкают носом. Сыну Автократора никогда по-настоящему не приходилось заботиться о себе. О нем заботились просто из-за факта рождения в императорской семье.

Здесь, в Эчмиадзине, о нем тоже заботились — как о пленнике.

Так что он потерял гораздо меньше свободы, чем могло показаться с первого взгляда.

Крисп в свое время настоял, чтобы он изучил логику. И Фостий увидел лишь одно возможное решение:

— Мне надо бежать. Если хочешь, я возьму тебя с собой.

Едва слова сорвались с его губ, он понял, что их следовало оставить в голове. Если Оливрия просто посмеется над ним, то это можно пережить. Если же она передаст слова Фостия отцу, последствия окажутся в тысячу раз хуже.

Но она не стала над ним смеяться.

— Даже и не пробуй. Тебя просто поймают, и второго шанса уже не представится.

— Но как я могу здесь оставаться? — воскликнул он. — Даже при самых лучших обстоятельствах я… — он запнулся, но все же договорил:

— …я не фанасиот и вряд ли им стану. Теперь я это знаю.

— Я поняла, что ты имеешь в виду, — грустно ответила Оливрия. Фостий отметил, что она не сказала, что согласна с ним. Она покачала головой. — Я лучше пойду. — И она торопливо ушла.

Фостий захотел было ее окликнуть, но передумал и принялся ковырять сапогом липкую уличную грязь. В романах все проблемы героя кончаются после того, как он переспит с прекрасной девушкой. Оливрия достаточно красива, тут сомнений нет.

Но, насколько виделось Фостию, то, что произошло на полу лавки, лишь еще больше осложнило ему жизнь.

Он задумался над тем, почему романы столь популярны, раз они столь далеки от реальной жизни? Эта мысль смутила его; он думал, что все популярное соответствует реальному. Потом до него дошло, что простенький рисунок яркими красками может стать понятнее, чем более детализированная картина, — а мед слаще, чем смесь нектара из различных цветков.

Впрочем, эти мысли не облегчили бремя его размышлений.

Наконец-то он нашел женщину, которая, как ему верилось, хотела его только ради него самого — не из-за его высокого положения или преимуществ, которые она могла получить, переспав с ним. И кто она? Не просто женщина, похитившая его, и дочь бунтовщика, который удерживает его в плену, — это он еще смог бы пережить.

Хуже другое. Несмотря на все их словесные схватки, Фостий знал, что она воспринимает фанасиотские принципы всерьез — гораздо серьезнее Ливания, насколько он мог судить. А Фанасий, мягко говоря, не очень хорошо относился к плоти.

Фостий и сам пока не очень доверял своей плоти, но постепенно и довольно неохотно приходил к выводу, что это часть его самого, а не просто никчемный довесок к душе, от которого следует как можно скорее избавиться.

И он тут же ярко, словно она еще не покинула его объятия, представил ощущение теплого и нежного тела Оливрии, тесно прильнувшего к его телу. Он понял, что хочет ее снова — в любое время и как только предоставится возможность.

Диген бы этого не одобрил, и Фостий это тоже знал. Однако он уже несколько месяцев не беседовал с фанатичным священником и не испытывал на себе колдовскую силу его слов. К тому же он узнал гораздо больше о повседневной жизни фанасиотов, чем когда слушал Дигена в столице. Большинство его речей он и сейчас вспоминал с восхищением — большинство, но далеко не все. В яркую картину мира, нарисованную Дигеном, уже не хуже, чем в романы, начала вторгаться реальность.