Рассказы о привидениях - Монтегю Родс Джеймс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот почему, Чарльз, я говорю, чтобы ты не смел собирать или есть ежевику на той тропинке, – впрочем, теперь, когда ты все знаешь, едва ли тебе самому захочется. А сейчас – немедленно в постель! Что такое, Фанни? Оставить свет в твоей комнате? Что за блажь! Немедленно раздевайся и читай молитву, и, может быть, если я не понадоблюсь вашему отцу, когда он проснется, я зайду пожелать тебе доброй ночи. А ты, Чарльз, – если только услышу, что ты пугаешь сестричку по дороге в спальню, тут же скажу отцу, а ты ведь помнишь, чем это обернулось для тебя в прошлый раз.
Дверь закрывается, и бабушка, прислушавшись внимательно на минуту-другую, продолжает вязать. Сквайр по-прежнему крепко спит.
Злокозненность мира вещей
Перевод С. Антонова
Злокозненность мира вещей – тема, на которую любил пространно рассуждать один мой давний друг, и, надо сказать, не без оснований. У любого из нас, независимо от возраста, случаются ужасные дни, когда волей-неволей с мрачной покорностью признаешь, что весь белый свет ополчился против тебя. Я имею в виду не родственные или дружеские связи и вообще человеческие взаимоотношения: подробно живописать их считает своим долгом едва ли не всякий современный романист. В книгах это называется «жизнь», и ее изображение выглядит порой довольно путаным и причудливым. Нет, речь идет о мире вещей, которые не разговаривают, не трудятся, не устраивают встреч и не ведут светских бесед. Этот мир населяют запонки для воротничка, чернильницы, камины, опасные бритвы, а когда становишься старше, еще и коварные лестницы, то прирастающие вдруг лишними ступеньками, о которые спотыкаешься, то, наоборот, оказывающиеся короче, чем ожидаешь. Сговорившись друг с другом, эти и им подобные предметы (я перечислил лишь некоторые из них) сообща устраивают нам «веселый» денек. Любопытно, помнят ли еще читатели сказку о том, как петушок и курочка отправились навестить господина Корбеса и, увлекая за собой всех встречных и поперечных, подбадривали каждого словами:
Едем мы во весь опор
Прямо к Корбесу во двор[36].
В компанию влились иголка, яйцо, утка и, если я ничего не путаю, кошка, а в довершение всего – мельничный жернов. Обнаружив, что господин Корбес на время отлучился, они набились к нему в дом и стали ждать его возвращения. Вскоре он воротился, несомненно утомленный дневными трудами в своих обширных угодьях. Пронзительный крик петуха заставил его вздрогнуть и упасть в кресло, где он напоролся на иголку. Господин Корбес метнулся к раковине, чтобы умыться, и утка забрызгала его водой с головы до пят. Он попытался утереться полотенцем, и выкатившееся оттуда яйцо разбилось о его физиономию. Потом он претерпел череду унижений (всех я и не упомню) от курочки и ее присных и наконец, обезумев от боли и страха, ринулся наружу через заднюю дверь; но на выходе прямехонько на голову хозяина дома спрыгнул – и вышиб ему мозги – мельничный жернов. «Воистину, этот господин Корбес был или очень дурным, или очень невезучим человеком», – гласит финал сказки. Что до меня, я склонен предполагать второе. Ничто в завязке сюжета не свидетельствует о том, что господин Корбес чем-то запятнал свое имя или нанес гостям какую-то обиду, взывавшую к мести. И не является ли эта сказка выразительным образчиком той злокозненности, о которой я взялся порассуждать? Я сознаю, что не все гости господина Корбеса были неодушевленными вещами в прямом смысле слова. Но можем ли мы быть уверены, что виновники подобного зла действительно не обладают душой? Некоторые истории заставляют в этом сомневаться.
Двое мужчин зрелых лет, отзавтракав, сидели посреди цветущего сада. Один читал дневную газету, другой, с полоской лейкопластыря на лице, сложил руки на груди и, озабоченно нахмурившись, погрузился в раздумья.
– Что с вами? – спросил его приятель, опустив газету. – Солнечное утро, птички поют, не слышно ни самолетов, ни мотоциклов.
– Да, согласен, все замечательно, – отозвался мистер Бартон, – только вот у меня день не задался. Порезался, когда брился, зубной порошок просыпал…
– Ну не всем везет, – сочувственно заметил мистер Мэннерс и, ограничившись этим, опять уткнулся в газету. – Надо же! – воскликнул он через мгновение. – Джордж Уилкинс умер! Теперь, по крайней мере, он не причинит вам хлопот.
– Джордж Уилкинс? – переспросил мистер Бартон, немало взволнованный. – Надо же, а я ведь даже не знал, что он болен.
– Ничем он не был болен, бедняга. Похоже, он просто сдался и наложил на себя руки. Да, – продолжал он, – это случилось несколько дней назад: так гласит коронерское расследование. Говорят, в последние дни был до крайности измучен и подавлен. Любопытно почему? Уж не из-за того ли завещания, которое вас рассорило?
– Рассорило? – сердито повторил мистер Бартон. – Не было никакой ссоры. Он ничем не сумел подтвердить своих притязаний, не представил ни одного документа. Нет, могло существовать с полдюжины других причин… но, бог ты мой, мне и в голову не могло прийти, что он способен принять что-либо так близко к сердцу!
– А мне он как раз казался человеком, который все принимает близко к сердцу, – возразил мистер Мэннерс. – Вечно был весь на нервах. Что ж, мне жаль его, хоть мы и нечасто виделись. Должно быть, он через многое прошел, если решился перерезать себе горло. Я бы не смог прибегнуть к такому способу – из-за дальнозоркости. Брр! Так или иначе, хорошо, что у него не было семьи. Слушайте, как насчет прогулки перед ланчем? У меня есть одно дельце в деревне.
Мистер Бартон с энтузиазмом принял это предложение. Возможно, ему не хотелось, чтобы окружающие неодушевленные предметы добрались до него. Если так, он поступил правильно. Давеча, споткнувшись о декроттуар, он чудом избежал опасного падения с верхней ступеньки крыльца; потом терновая ветка сбила с него шляпу и оцарапала пальцы; а теперь, поднимаясь по травянистому склону, он, издав вопль, буквально взмыл в воздух, после чего ничком растянулся на земле.
– Что случилось? – спросил приятель, подоспев к нему. – Вот тебе на… какая длинная веревка! Что она тут… А, понял – она от того воздушного змея. – (Змей лежал в траве чуть поодаль.) – Случись мне только выяснить, что за сорванец ее здесь бросил, – всыплю ему по
