Время дикой орхидеи - Николь Фосселер

– Твоей матери это совсем не понравилось. Мы поженились молодыми, только что обустроились в нашем домике в Калькутте, и ей часто бывало плохо.

Тень легла на его лицо, он помедлил и торопливо продолжил:

– Климат в Бенгалии, знаешь? Сингапур сразу показался мне более приемлемым для нее. С морем у самого порога, с ветром. Я хотя и решил забрать ее сюда, но хотел немного выждать, посмотреть, действительно ли я здесь останусь. А сперва подыскать подходящее жилье. И тогда ведь совсем не было принято, чтобы сюда привозили жен. Все здесь было слишком ненадежно и небезопасно. О том, чтобы на это время она снова перебралась к своей семье в Пондишери, она и слышать не хотела. – Он засмеялся. – И она просто собрала вещи и приехала сюда. Одна. Только Аниша с собой прихватила. Потому что я написал ей, что мне тут не хватает индийской кухни. Бог знает, где она взяла для этого столько сил! Мы поселились в двух комнатах над складом, Аниш спал в кухне. При том что твоя мать привыкла к совсем другим условиям. Буассело ведь очень благородные, богатые люди. Но это ей ничуть не помешало.

Он задумчиво кивал своим воспоминаниям.

– Вот такая она была. Моя Жозефина.

На последних словах он сглотнул и лишь что-то шептал. Глаза его влажно мерцали. Георгина перегнулась к нему и положила ладонь на его руку.

В лице Гордона Финдли что-то дрогнуло; обеими руками, сухими и узловатыми, как древесные сучья, он обхватил пальцы дочери и поглаживал их, неумело, но нежно и немного смущенно.

Медленно, легкими толчками ног, Рахарио плыл в прозрачной нефритово-зеленоватой воде. Даже не вздымая песок со дна, которое тянулось почти под самым его животом. Стайки рыбок просверкивали мимо него, водоросли мягко его овевали, гладили по ногам.

Его рот, усыпанный жемчужинами воздушных пузырьков, растянулся в улыбку. Он схватил раковину, наполовину зарытую в песок, сильно оттолкнулся от дна и вынырнул на поверхность.

В видавших виды штанах, мокрый, он направил лодку по ветру, наслаждаясь сильным бризом в лицо и горячим солнцем на коже.

По меркам своего племени он был уже почти старый человек, где-то в начале своего пятого десятка, с седыми прядями в волосах и в бороде, с глубокими веерными морщинами возле глаз. Достаточно старый, чтобы быть дедом и главой клана, но он не ощущал себя старым.

Он лишь немного сдал в силе, выносливости и быстроте, успешно возмещая это за счет опыта, у него еще были целы все зубы, хоть и не такие белые, как раньше.

Насколько позволяли занятия в школе, он выезжал вместе с детьми. Учил их ходить под парусом, плавать и нырять в открытом море, ловить и потрошить рыбу и готовить ее на лодке. Харшада он научил обращаться с гарпуном, который для Феены был слишком жестоким, слишком кровавым орудием, а Шармила была еще мала. Он передавал им знание о море, ветре и звездном небе и рассказывал старые легенды оранг-лаут, объяснял их гордые традиции. Харшад был захвачен больше всего тем, что его отец был когда-то пиратом, и просил его снова и снова рассказывать о битвах и приключениях.

Однажды он побывал со всеми четырьмя детьми на реке Калланг, незадолго перед смертью своей матери. Никто ему ни слова не сказал на сей счет, но он видел по своей матери, по своим братьям и невесткам, по своим сестрам и их мужьям, как их огорчало то, что трое его детей носили индийские имена и выглядели как индийцы, а у четвертой в жилах явно текла китайская кровь. И наоборот, Феена, Харшад и Шармила смотрели на своих предков во все глаза и впитывали все, что касалось их незнакомой родни; но этот чужой мир сбивал их с толку; они даже говорили на разных малайских наречиях.

Как я рад, что мы живем дома, а не там, – стыдливо подвел итог Харшад, и Рахарио понимал его. Он и сам чувствовал себя там чужим, хотя в его жилах текла та же кровь.

Его часто тянуло на воду просто так, только ради того, чтобы пройти под парусами. Понырять за раковинами, иногда за старинными монетами или другими затонувшими предметами. Так, как он делал это раньше, до того, как решил разбогатеть на сокровищах моря.

Чтобы не забывать, откуда он родом. Кто он такой.

Взгляд его блуждал по берегу и остановился на темной тени, грозно разросшейся над стеной ограды. Пальмовые опахала, ветки с листвой и разросшиеся кусты, которые стояли так тесно, что казались переплетенными.

Одному лишь ветру он предоставил свое судно, и именно сюда оно его принесло.

Давно уже он не тратил ни одной мысли на воспоминания о Нилам. Как будто ее и не было никогда.

Лишь в последнее время ее вынесло наверх со дна его памяти, как обрывки водорослей. Когда Харшад удивлялся его ранам, он вспомнил, как пальцы маленькой девочки латали его на этом месте. Когда Феена проливала слезы стыда из-за того, что она была самой старшей в школе среди тех, кто бился над азами букв и цифр, и он хотел утешить ее тем, что сам он был еще старше, когда научился читать.

Он решительно ослабил парус и погреб на веслах к берегу, где вытянул лодку на песок.

Он прошел несколько шагов по Джалан Пантай, взглянул через проезжающий мимо экипаж и через воловью повозку на дом. Дом покосился. Крыша поросла лишайником, чунам стен посерел, а в щелях образовалась прослойка мха. Вся улица выглядела запущенной и пришедшей в упадок; возможно, так ему только казалось, ведь сам он теперь был богатый человек, живущий в большом и красивом доме.

Вернулась ли она из Англии? Живет ли здесь снова после того, как они потеряли дом на Орчерд-роуд?

Довольная улыбка тронула его губы.

Какое наслаждение ему доставляло тогда тянуть одну за другой нити, обрушавшие почву под торговлей шотландца. Он знал, что Бигелоу наводил о нем справки у Вампоа и у других тауке. Но он знал также, что сети, раскинутые белым туаном, доставали недостаточно далеко, а ячейки в них были слишком крупными, чтобы выловить что-нибудь из торговли малайцев и индийцев.

В его улыбке появился налет презрения. Этот Бигелоу был не только плохим коммерсантом, он был и плохим знатоком людей. Позволил случайному торговцу вытянуть из своего кармана деньги за целый корабельный груз, не осмотрев его своими глазами.

Она предпочла ему дурака из оранг-путих. Слепого дурня, который не почуял неладное, даже когда жена изменяла ему.

Последнее, что он слышал о них, было то, что торговля стояла на той точке, где он давно наметил ей оказаться: на грани полного краха.

А потом его поцеловала Мей Ю.

Мей Ю была для него как опиум. Она уменьшила боль старых ран, смягчила гнев и ненависть, увлекла его в блаженное забвение. В мягкое, мирное счастье, которое не оставило места ни для чего другого. Жить без нее было теперь болью его души и тела.