Время дикой орхидеи - Николь Фосселер

Этого он не знал, он никогда не присутствовал при этом и никогда об этом не спрашивал.

– Мне… очень жаль, – тихо сказала Лилавати. В голосе было искреннее сожаление.

Рахарио слабо кивнул. Разумеется, она знала. Кто-то из прислуги ей, должно быть, сказал.

– Скоро должна прийти кормилица. Я надеюсь, она здорова и окажется подходящей женщиной, молочной. Непросто было кого-то найти так внезапно. – Она тяжело вздохнула. – И я послала за священником в храм Тиан Хок Кенг. Я… я подумала, погребение должно быть исполнено по ритуалу ее родины. Разумеется, если ты не будешь против!

– Да, – хрипло выдавил он, язык будто из мертвого дерева. – Спасибо.

Они замолчали.

Щечки ребенка зарумянились; головка повернулась туда и сюда, налилась кровью. Открылась розовая почка ротика, издавая квакающие, отрывистые крики, которые рвали нити его сердца, которое, как ему казалось только что, было мертвым. Он неловко принялся качать дитя, похлопывая его снизу по спинке, как он это видел однажды у Лилавати.

Лилавати подошла ближе и протянула руки:

– Дай сюда.

Он невольно отпрянул, и ее глаза потемнели, обиженно и гневно.

– Я ничего ей не сделаю! Но ты же можешь ее уронить, ты ведь не знаешь, как обращаться с маленькими! – Испугавшись резкости в собственном голосе, она на мгновение замерла и добавила примирительно: – И вид у тебя такой, что ты еле держишься на ногах.

Он неохотно передал ей плачущее дитя и с удивлением смотрел, как она укачивает его на руках, нежно воркует и сует ему кончик мизинца, который оно тотчас же принялось жадно сосать.

– Как зовут-то тебя?

Смотри, Рахарио! Она красивая как роза!

– Ли Мей, – с трудом выговорил он.

Позаботься… позаботься о Ли Мей, хорошо?

– Ли Мей, – повторила Лилавати и тут же вплела это имя в свой ласковый шепот, купая в нем новорожденное дитя.

– Почему… почему ты все это делаешь?

Лилавати искоса взглянула на него:

– Ну уж не ради тебя! – Она перевела взгляд с ребенка на ее руках вдаль, на реку. – Мне знакома эта долина огня, крови и боли. Эта узкая тропинка между жизнью и смертью. Четыре раза я проходила по ней. Четверых детей я родила и одного похоронила.

Она опустила взгляд на Ли Мей. Лицо ее помягчело:

– Ни одно дитя не виновато в том, как его зачали и как родили. Каждое дитя заслуживает того, чтобы к нему были добры.

Удар хлыста, который он более чем заслужил; и когда умерла маленькая Кальпана, и когда ее похоронили, он был в море.

– Я унесу ее с собой, – прошептала она. – Я велела все приготовить: и колыбель, и распашонки, и пеленки. Попробуй уснуть.

Больше не удостоив его ни взглядом, она пошла, унося на руках ребенка.

Рахарио еще некоторое время стоял на веранде.

Мягко шевелились листья деревьев в дымчатой голубизне раннего вечера, спокойно и ровно текла мимо река Серангун. В саду царили тишина и покой. Как будто ничего не случилось. Как будто в этот страшный день не разрушился мир.

Он сомневался, что сможет еще когда-нибудь уснуть. Медленно повернулся и пошел в спальню.

Только сладковатый, медный запах крови напоминал о поле битвы этого дня.

Много сражений провел он, когда был молодым, убил нескольких человек, несколько раз уносил на себе тяжелые раны – от пули и от кинжала. Но удара такого жестокого, как от рождения Ли Мей, не было.

Кровь. Так много крови.

Алой, как анемоны на морском дне. Карминной, как сырое мясо. Темно-пурпурной, почти черной. Слишком много крови для такого небольшого, нежного тела, как было у Мей Ю.

Только когда он понял, что все кончено, он дал себя вытолкать вон из комнаты, с новорожденной девочкой на руках; может быть, он сам взял ее из колыбели, этого он не помнил.

За это время они все успели убрать, заново застелить постель, покойную обмыли и обрядили в халат из голубого шелка, который он подарил ей когда-то.

Казалось, в комнате все еще слышался отзвук ее голоса, истерзанного родовыми муками, обскобленного изнеможением жизненных сил. Она выглядела удивленной, несмотря на сомкнутые веки, как будто и сама не верила, что мертва. Белым как чунам было ее девичье лицо, ее еще совсем детские руки и ноги. Ее живот под шелком халата синим куполом возвышался, как небо над пустым, мертвым миром.

Дрожа, он опустился на кровать, вытянулся рядом с ней и обнял, омыл на прощание соленым морем слез.

За стенами дома шумели плотные потоки дождя, громко барабаня по крыше. Рахарио спустился по лестнице.

Все напоминало ему о Мей Ю, каждый шаг, каждый жест, каждый удар сердца. Дни напролет он тщетно прислушивался, не раздастся ли ее тонкий голосок, а ночами искал ее теплое тело. С каждым вздохом он чувствовал пустоту, оставшуюся после нее. Эта бабочка с железными крыльями – она оказалась слишком нежной, чтобы пережить рождение новой жизни.

Слишком кратким было его время с ней; чуть больше года провели они вместе, любовниками, от южного ветра одного года до западного ветра следующего.

Лилавати только что забрала Ли Мей у кормилицы и тут увидела его, стоящего в проеме двери, и помахала ему. Крупная крестьянка смущенно упрятывала в кебайю свою могучую грудь, из которой еще капало молоко. У своего толстенького сынка, который голышом ползал по полу, она отняла погремушку, которую тот радостно сотрясал, подняла его к себе на бедро и поспешно удалилась из комнаты, на ходу пробормотав приветствие.

– Она очень старается, – сообщила ему Лилавати, положив Ли Мей себе на плечо и похлопывая ее по спинке. Дитя причмокнуло и с бульканьем отрыгнуло захваченный при сосании воздух.

– Скоро ты будешь кругленькая, как колобок, да ведь, Ли Мей? И такая же прелестная. Разве нет, Рахарио? Взгляни-ка!

Лилавати повернулась вполоборота, чтобы Рахарио мог взглянуть на дитя, которое как раз присосалось к плечевому шву на ее чоли. Детское личико налилось, и теперь были видны темные миндалевидные глаза, сонно моргающие.

– Ты хочешь ее опять заб… что это? – Лилавати удивленно смотрела на бархатный мешочек, который Рахарио протягивал ей.

– Хочу поблагодарить тебя. За… все это. – Он сделал рукой неопределенный жест и снова протянул Лилавати мешочек, уже настойчивее. – Ты не хочешь взглянуть?

Ее глаза сузились.

– И я… я хотел просить у тебя прощения. – Его чуть не задушили собственные слова.

– Украшениями?

В том, как она подложила ладонь под головку ребенка, как опустила его на колени, чтобы баюкать, сказывались нежность и настоящая материнская любовь. Однако на ее лице отражались гнев и презрение.

– Я сказала тебе однажды, что я делаю это для Ли Мей. Не для тебя. – Ее взгляд скользнул мимо Рахарио. – Я очень давно поняла, что ты никогда не полюбишь меня. Давно с этим примирилась. Как и с тем, что у тебя есть другие женщины. Несмотря на это, я всегда пыталась быть хорошей женой. Я никогда не жаловалась тебе, никогда не вызывала на ссору. Ты отвечал мне на это лишь жестокостью или равнодушием. Как будто…