Роман лорда Байрона - Джон Краули

«Не знаю, — обращается он к Али, — могу ли я протянуть тебе руку. Не потерплю, если мне не подадут руки в ответ».

«Мы оба Сэйны, — отвечает Али. — Семья пренебрегла тобой, а я ее возненавидел — во всяком случае, главу рода, пока он был жив, — однако других Родичей у меня нет и не будет, как не будет и другого Отца — а он мой точно так же, как и твой».

«Тебя он хотя бы любил».

«Он никого не любил — даже самого себя — себя, пожалуй, меньше всего».

«Отдаю первенство твоему опыту, тебе лучше знать», — отозвался Энгус, и какое-то время оба взирали друг на друга, словно желая вызнать, обменяются они наконец улыбками, или пережитое лежит между ними обнаженным мечом.

«У кочевников пустыни, среди которых я жил, — начал Али, — есть собственное понятие о Религии, странное смешенье Христианства и учения Магомета. Они рассказывают, что вначале у Бога был не один сын, а двое: первый Тот, Кого назвали Иисусом, а второй — Люцифер. Поначалу именно между ними произошла ссора, они сразились — и после битвы Люцифер со своими ангелами покинул Небеса, а Иисус остался там. Затем, когда Иисус, вочеловечившись, сорок дней постился в пустыне (страннику охотно покажут то самое место — кочевникам оно отлично известно), Люцифер вновь явился бороться с Ним, как и в незапамятные времена. Люцифер призвал брата отречься от Отца-тирана и вступить в союз с ним, вследствие чего власть над землей перейдет к Иисусу, а Люцифер возвратится в свое обиталище. Иисус объявляет эту сделку гнусной и провозглашает Свою нерушимую преданность Отцу Небесному и намерение следовать плану, предначертанному Богом для Человека. Засим Люцифер расстается с Иисусом, который так и сидит на скале, — но, прежде чем устремиться в адские области, бросает своему божественному Брату такие слова: "Он всегда Тебе благоволил "».

«Легенда замечательная, — сказал Энгус. — И к тому же удивительно касается дела, о котором я собрался тебе поведать. Но ты, должно быть, утомлен дорогой. Войди в дом, умойся и подкрепи силы. Все прочее пока неважно — и ты согласишься, быть может, отправиться на Лидо покататься верхом?»

«Мне сказали, что в Венеции нет лошадей, — помимо тех, что отлиты из меди, над кафедральным Собором».

«И моих. Идем! Могу я позаботиться о твоем слуге?» — Энгус имел в виду юношу в белом, который молча и недвижно стоял позади Али.

«Он не согласится от меня отойти, — ответил Али. — Если ты не против, он будет стоять возле моего стула». При этом хозяин и слуга (если такими были их отношения) обменялись взглядами: Энгус это заметил, но вряд ли узнал чувства, мало ему знакомые, — нежности, доверия, любви. «Я не против», — коротко бросил он и с тяжелой неуклюжестью ступил на крыльцо.

За ужином Али сумел вставить слово об единственной известной ему — и удивительной — подробности жизни своего кровного брата в Венеции: о liaison[67] с некой дамой, за которой тот ухаживал, — о связи, принявшей форму рабского служения.

«Так оно и есть, — подтвердил Энгус. — Cavalier обязан дать согласие быть также и serviente. Я пояснил моей госпоже, что всей душой готов угождать ей как кавалер, однако рабская служба меня не устраивает, — мои возражения были решительно отвергнуты — дама категорически отказалась подвергаться позору в обществе из-за того, что ее чувствами — так сказать, нравственностью — будут открыто пренебрегать, — и мне пришлось покориться». Энгус вскинул на Али насмешливый взгляд, и хотя предметом иронии, как всегда, был он сам, но, помимо насмешки, в нем мелькнул и проблеск сочувствия (вероятно, тоже к самому себе). «Я выгляжу комично в твоих глазах, — продолжал он, — но разве и вправду не комична жизнь, которую я веду? Однако и в ней случаются минуты, когда бывает не до смеха. Дама заболевает, состояние ее признают опасным — невзирая на то, что Cavalier за какие-то мелкие промашки был на некий срок отлучен от дома, его — с дозволения Супруга — призывают к ложу дамы делить все заботы и волнения — таково требование дамы, хотя это может повлечь и некоторые вольности в присутствии Супруга, непосредственном или близком, которые в иное время и в другом месте сделались бы достаточным поводом для Дуэли, однако, в соответствии со сводом Правил, Супруг должен счесть их невинными. С другой стороны, разве не вправе Cavalier настаивать на том, чтобы дама отвергала все законные притязания супруга и всецело расточала свои милости только ему одному — бесценному другу дома, к которому, со временем, супруг (и его родичи) сочтут оправданным обращаться порой за услугой или займом? Это справедливо — вполне пристойно — но и комично — а еще и тяжко».

Энгус говорил, как показалось Али, не для забавы, не ради жалобы, но как Философ — и все же как будто не договаривал. После ужина он стал выражать нетерпение — и предложил Али удалиться вдвоем с ним, — Али возразил, что его спутник не понимает ни слова по-английски и потому они могут беседовать без всякой опаски. Энгус не стал спорить и незамедлительно вызвал свою гондолу.

«Плавучий гроб, — заметил Али при виде этого необычного средства передвижения. — Имей я выбор, ни за что бы на нем не остановился. Заперт точно в тюремную камеру — и оттого риск стать утопленником только возрастает».

«Однако жизнь в Городе без них остановилась бы, — отвечал его брат. — Видишь, как искусно она устроена — занавески сдвигаются наглухо — и проч. — движение плавнее, чем у любого наемного экипажа — и, кроме того, Гондольеры, разносящие повсюду письма и записки, хранят молчание надежнее могил из опасения лишиться чаевых. Но вот мы уже и на другом берегу».

«Не спорю, я таков, каким выгляжу», — заговорил Энгус, когда им привели великолепных коней, содержавшихся венецианцами, и трое отправились вдоль длинного берега — компаньон Али следовал на некотором расстоянии тенью, однако не темной, но светлой. «Привычные занятия, удовольствия, капризы, атласные жилеты — все это мое, отрицать не стану. Однако есть во мне и нечто иное. Скажи мне: ты слышал что-нибудь о тайных Обществах, члены которых поклялись бороться с австрийцами и изгнать их с итальянской земли?»

«Слышал, — ответил Али с улыбкой, — даже в моем уединении».

«Одни называют себя Carbonari, или угольщики, — почему, не слишком понятно; другие — Mericani, или американцы, что позволяет яснее судить об их убеждениях».

«И ты принадлежишь к ним? Вот бы никак не подумал — особой любви к угнетенным я в тебе не замечал — и похвал демократии из твоих уст не слышал. Однако, помнится, ты рассказывал мне об африканских рабах на твоем острове в Вест-Индии — и что восстанию их ты сочувствовал».

«Пойми меня правильно, — перебил Энгус. — Я презираю эту canaille[68] — и не питаю ни малейших иллюзий относительно того, какими станут ее повадки, стоит их только узаконить под сводами власти и в залах Суда. Нет — ради этих я ничего не предпринимаю — я не на их стороне — по сути, я ничей не сторонник, но только противник».

«Это, наверное, ужасно — и ведет к скорби».

«Тебя это не должно волновать. Я одинокий пес, который не лает, но кусается — пригодиться может и такой. Не знаю, что за дом построят другие. Мне в нем не жить».

«И каковы шансы у тех — и у тебя — на то, что эти намерения осуществятся?»

«В точности не знаю, — ответил Энгус. — В одной только Романье их десять тысяч. При необходимости я и сам могу созвать к себе дюжину — да нет, сотню молодцов. Fratelli[69] повсюду — они нанимают убийц — одного из австрийских офицеров застрелили чуть ли не у моего порога — всадили в него пару пуль; я велел внести его в дом, позвать врача, но жизнь спасти не удалось».

«Странно, что ты пытался сделать это».

«Знаешь, Брат, — отозвался Энгус, — если только я не слишком заблуждаюсь на твой счет, тебе это ничуть не должно казаться странным».

Энгус замолк, и спустя некоторое время нить разговора подхватил Али:

«Твои светские обязанности и дела сердечные наверняка не позволяют слишком отдаваться суровым заботам».

«Скорее наоборот. Не занимай я такого положения в обществе, всякое мое содействие партии Свободы немедленно бы пресекли, а самого меня отправили за Решетку — чего в этой Республике следует всеми способами избегать».

«Вижу, — заметил Али, — что твоя рабская служба на самом деле скорее только прикрытие».

«Очень долго такое положение меня устраивало как нельзя больше. Многие обожают обо мне сплетничать — к примеру: а, тот самый шотландский калека — il zoppo[70] — он так усердно обихаживает свою любовницу — точно Мартышка. Гляньте-гляньте, перешептываются они, какие только фортели Венера не заставит выделывать даже такого — как он пляшет под ее дудочку! Это наполняет их головы до отказа — иные мысли касательно меня им и на ум не взбредут. Человек, поступающий подобно мне, на другие поступки неспособен — одному человеку одна Роль; две — это уже против правил».