Изменник - Владимир Герлах

Галанин задумался, потом начал говорить, как будто сам с собой: «Да, спевка, тоже странно. Церковь открыли, поют там бывшие коммунисты, старостой неверующий Иванов, батюшка бывший пастух и никто туда молиться не ходит. Одна тетя Маня. Странный город, странные люди, крысы, гиены, волки, лисицы и пауки». Вера с изумлением его слушала, потом не прощаясь взялась за ручку двери, но Галанин ее опять остановил: «Минутку… я хочу вас спросить одну вещь, вот у меня карта, но не точная, не все указано. Скажите, вы не знаете, где находятся Дубки. Где то здесь по дороге на Парики, там еще горка есть, не могу найти».

Вера вернулась к столу, нагнулась над картой, провела пальцем по лесу: «Вот смотрите, здесь сейчас же за развилкой дороги направо горка. Это и есть Дубки». Внезапно покраснела, схватилась рукой за растегнутый воротник блузки, крепко сжала пальцы: «Еще что нибудь?» — «Нет ничего… меня, знаете, предупреждают некоторые благожелатели о том, что на Дубках меня будут ждать партизаны, чтобы меня прикончить вместе с агрономами, что вы по этому поводу думаете?» — «Что я скажу: это очень возможно, вы меня извините, г. комендант, но кто же собирается так ехать на реквизицию? Весь город знает об этом, на базаре кричат. Раз Аверьян знает — весь район знает. Предупреждение может быть шуткой и вас будут ждать совсем не в Дубках, но опасность велика. Напрасно вы все и всем рассказываете — это легкомысленно!» — «Да, пожалуй, вы правы, напрасно. Ну, еще последний вопрос: вот я вернул городу коров, собираюсь ехать в район, и почему то все подняли крик. Кричит комендант, кричат зондерфюреры, Шаландин, ревмя ревет Аверьян. Считают, что я поступаю неправильно, глупо. Ну, а вы? Неужели тоже считаете меня дураком?»

Вера посмотрела прямо в его темные глаза, на его рот: «Какое значение может иметь мое мнение, простой домработницы?» — «Но все же?» — «Вы правы, если бы я была на вашем месте, я сделала тоже самое!» Она повернулась и ушла, Галанин долго сидел за столом, нагнувшись над картой, курил и думал, думал больше не о деле, не о предстоящей опасной поездке, не о Дубках и Озерном… Перед его глазами стояла нагнувшись над картой красивая русская девушка, с золотыми волосами. От нее пахло свежестью и чистотой. Нежно светилась ее тонкая шея и начало девичей розовой груди.

Он встал и подошел к зеркалу, долго испытующе смотрел на свои усталые глаза, на седеющие виски, на горькую складку губ, ударил себя кулаком по голове: «Старый идиот!» Быстро разделся и лег в постель, потушив свет. Долго не мог заснуть, думал о многом и жалел, что стар. Потом, наконец заснул… и ему снились коровы, много коров худых и грустных. Они шли мимо него и он их внимательно считал: 118, 119, 120! Рядом с ним стояла Вера и смотрела на него улыбаясь: «Вы правы, на вашем месте я сделала тоже самое». За последней коровой с хворостинкой в руке шла Нина с сыном и шептала ему: «Как скоро ты нас забыл! а ведь погибли мы из за тебя, наш освободитель!»

Аверьяну тоже снились коровы, они неслись на него бешенным коровьим галопом и он их расстреливал в упор, рядом с ним стоял новый комендант и одобрительно смеялся: «Стреляйте и дальше так же в упор и коровы будут наши!» Но его винтовка вдруг дала осечку и передние коровы уже подмяли его под себя. Закричал во сне, проснулся сам от своего крика, сел на кровати весь покрытый холодным потом, рассказал Евдокии о своем кошмаре. Евдокия, которая умела толковать сны, напугала его еще больше: «Коровы не к добру! Предстоит опасность. Спи… не думай ни о чем плохом… думай о веселом». Но как же думать о веселом, когда поездка была на носу и Галанин и не думал от нее отказаться, в то что его жена спасет — веры не было.

Было воскресенье, в чугунную доску у церкви, старик сторож мерно и долго бил железной колотушкой. Галанин и Еременко вошли в пустую холодную церковь. У входа вправо за столиком стоял Иванов в шубе и шумно зевал. Увидев Галанина, улыбнулся и показал вокруг: «Видите сами — никого! несколько старух и тетя Маня, да вот еще несколько хулиганов и все!»

Старый священник, в старой заплатанной рясе, молился слабым голосом в глубине темной церкви, ему отвечал хор. Галанин машинально крестился, слушал и наблюдал, молиться не мог. Он видел Веру, неуклюжую в валенках, платке и полушубке, Столетова в шубе, Шаландина в кожанной тужурке. Дядя Прохор в потертом жиденьком пальто, сосредоточенно водил камертоном. Галанин слушал и снова, как тогда летом, удивлялся, как в этой дыре могли так петь. В особенности Вера и Столетов оба коммунисты, конечно неверующие пели так, что могли бы петь в парижском соборе. Вздохнув, осмотрелся… да почти никого, тетя Маня на коленях, несколько древних старух, похожих на привидения, в стороне мальчишки, которые не стеснялись, громким шепотом говорили и смеялись.

Нахмурившись Галанин нагнулся к Еременко: «Пойдите и скажите этим мальчишкам, что если они не перестанут шуметь, пусть убираются. Они мешают хору и священнику. Не понимаю, что смотрит Иванов? Безобразие!» Еременко на цыпочках подошел к мальчишкам, сделал грозное лицо и что-то коротко прошептал, и те сразу исчезли и в церкви стало как будто еще темней и холодней. В конце службы священник говорил проповедь испуганным и невнятным голосом, напомнил притчу о сеятеле, но что он хотел сказать так и осталось непонятно… сбился, внезапно замолчал и начал служить дальше, закончил службу провозглашением многолетия господину Адольфу Гитлеру и опять неудачно, пели только мужчины и неудачно, а Веры вообще не было слышно. Галанин невольно улыбнулся, подошел к медному темному кресту священника последним. Поцеловал крест, посмотрел на испуганное лицо священника и поцеловал его руку с грязноватыми ногтями.

По дороге домой, Галанин делился впечатлениями с Еременко: «Не богослужение, а какой то цирк, к тому же без зрителей. Но все это временно. Вернусь после поездки за коровами, возьмусь за церковь, у меня молиться эти су- кины сыны будут. Вам, Еременко, на время моего отсутствия придется следить за правильным исполнением моих приказаний, я уже говорил с Ахом. Я распорядился в отделе заготовок, с завтрашнего дня пекарня начнет выпекать хлеб для всех русских рабочих, их жен, детей и родителей, больнице я выписал добавочные наряды для больных. Коров и жито, с солью и махоркой для Лугового, тоже отправить завтра. Вот… таким образом я еду спокойным и если, что со мной случится не будут меня слишком ругать, хотя с этим народом все может быть. Вера придет только вечером, я ее отпустил домой по случаю воскресенья, вы тоже отдыхайте, а я пойду в канцелярию, нужно еще кое что подготовить, до свиданья!»

В канцелярии, где было пусто, Галанин говорил Онисиму Коневу: «Онисим, завтра поедете в Луговое, явитесь пораньше к зондерфюреру Аху, доставите им то что я обещал, кланяйтесь им от меня, пусть не теряются и готовят сено для сдачи, мне оно нужно. Сам приеду к ним в гости, как только вернусь. Только вот что: вы помните мне рассказывали о том, что погубил Нину Сабурину один волк, который другим волкам знак дал. Кто он? Говорите прямо, довольно мне сказки рассказывать. Не увертывайтесь! Ну?» Конев молчал, посмотрел в окно: «Да… волк… так это же просто… ты сам смотри, кто там по волчьи ходит, его ведь сразу видно. Только дурачки не видют, не хотят видеть!» Опять говорил что-то несуразное. Галанин махнул рукой: «Не хотите помочь, не надо, без вас разышу! Убирайтесь и смотрите, завтра в Луговое. Да чтобы ваш зять правильно там распределил все что получит, будет саботажничать повешу и вас вместе с ним».