Новый Мир ( № 11 2007) - Новый Мир Новый Мир

Что же касается российского зрителя, то у него “Жизнь других” вызывает трудно преодолимое раздражение. И раздражает нашего интеллигента, забредшего в кинозал (прочие категории населения на такие фильмы не забредают), не столько неправда, которой полно в этой картине, сколько правда, которая тоже в ней есть. Ведь Берлинская стена действительно рухнула, архивы Штази открыты, и даже чудовищно-пафосная фраза, сказанная Дрейманом бывшему министру Гемпфу при встрече в театре: “И такие люди, как вы, стояли когда-то у руля государства!” — правда.

Там — “стояли когда-то”, у нас — стоят по сей день; и не просто стоят, а, ни с кем не считаясь, рулят, как им хочется. Почему? Почему они справились, а мы — нет? Почему страна добровольно и с удовольствием вернулась под власть чекистов? Без репрессий, без большого террора, без особого насилия над инакомыслящими, просто так — как вода течет вниз? Почему те, кто разделяет аксиомы демократии: права человека — от Бога, человек — цель, государство — средство, — сегодня у нас в абсолютном меньшинстве, молчат в тряпочку или подвергаются коллективному глумлению? Может, действительно мы какие-то другие, на генетическом, что ли, уровне… Или все же такие же?

О том, что вопрос этот не дает спать по ночам не только горстке загнанных в интернет-гетто либеральных интеллигентов, но и великому нашему государству, поднимающемуся с колен, свидетельствует энергия пропаганды, палящей из всех стволов по западным ценностям: “Да, мы другие! Особые, суверенные! А вы с вашей демократией и борьбой за права человека — пятая колонна, торящая западным хозяевам путь к нашим суверенным ресурсам!” Короче, война продолжается, пропаганда работает и с той, и с другой стороны, причем и с той, и с другой стороны направлена в основном на собственных граждан. Немецкое кино, пытающееся так или иначе изжить опыт двух последовательно сменивших друг друга тоталитарных режимов, смотреть в этом смысле захватывающе интересно.

Сказка про Гитлера. “Мой Фюрер, или Самая правдивая история Гитлера” — фильм для Германии сенсационный. Это первая немецкая комедия про вождя Тысячелетнего Рейха и первая комедия про Гитлера со времен “Великого диктатора” Чаплина (1940). В немецком кино, оказывается, до недавнего времени существовал запрет на изображение Гитлера в качестве главного персонажа. Он был нарушен лишь в 2003 году фильмом “Падение” Бернда Айхингера о последних днях фюрера. Но то была невыносимо серьезная историческая драма, а “Мой Фюрер” — откровенный фарс, к тому же снятый режиссером-евреем, который просто обязан был отнестись к теме трагически и серьезно. Что это? Приручение зла? Еврей возвращает немцам нестрашного Гитлера, нестрашное прошлое, над которым они могут посмеиваться и которого не обязаны больше стыдиться? Не совсем так. Он просто выходит перед ними на подмостки в картонном шлеме, с картонным мечом и на их глазах поражает чудовище, которое до сих пор вызывает иррациональные чувства вины и страха.

В сущности, весь фильм — откровенная фантазия на тему “Как один маленький, лысый еврей в очочках победил коричневую чуму”. Автор всеми способами подчеркивает “невсамделишность” происходящего. Декорации тут нескрываемо картонны, разве что изнанка не торчит в кадре. Приверженцы Гитлера похожи на клоунов. Чего стоит хотя бы Гиммлер, приехавший с фронта с черной повязкой на левом глазу и правой рукой в лубках, вздернутой в вечном нацистском приветствии. Прочие фашисты носятся по коридорам Рейхсканцелярии, как гуси, хлопая крыльями на каждом шагу: “Хайль Гитлер!”, “Хайль Гитлер!”, “Хайль Гитлер!”; но периодически впадают в ступор при несовпадении каких-то циркуляров, помеченных разными буквами и цифрами. Сам фюрер в полном маразме, играет с корабликом в ванной, по ночам вылезает в окошко, чтобы прогуляться по улицам с собакой Блонди, одетой в нацистскую форму с орденами. Короче, балаган.

Балаган — не только определение эстетической природы этого зрелища. Центральное событие фильма — тоже балаган. Точнее, подготовка грандиозного пропагандистского балагана — новогоднего парада 1 января 1945 года, где на фоне наспех задрапированного разрушенного Берлина фюрер должен произнести пламенную речь и вновь вдохнуть в сердца миллионов веру в победу. Статисты согнаны, декорации выстроены, сотни камер, расстановкой которых руководит сама Лени Рифеншталь, подготовлены… Но вот Гитлер… Такого вождя никак нельзя предъявлять немцам. И по хитроумному плану Геббельса из лагеря смерти Заксенхаузен выписывают великого еврейского актера и профессора актерского мастерства Адольфа Грюнбаума (еще одна выдающаяся работа Ульриха Мюэ), дабы он привел фюрера в чувство. План, понятное дело, с двойным дном: Гитлера хотят просто убрать, а на еврея списать покушение. Но это не важно. Важно, что эти двое встречаются, и происходит завязка напряженнейшего фантастического трагифарса.

Дани Леви назначает своего героя не просто хорошим, но великим актером не только для того, чтобы подчеркнуть величие еврея на фоне ничтожества маразматика Гитлера. Великий актер — это совершенный, как скрипка Страдивари, человеческий инструмент плюс незаурядная личность. Вообразите Михоэлса, которого уже после разгрома антифашистского комитета вытаскивают откуда-нибудь с Колымы, чтобы давать уроки актерского мастерства раскисшему Сталину. Коллизия шекспировского масштаба. Человек — и нелюдь, чья человеческая оболочка уже почти разрушена поселившимися в ней духами зла. Чудовищна и задача, поставленная Человеку: попытаться эту оболочку восстановить, подлатать, дабы зло могло действовать беспрепятственно. То, что Гитлер в фильме смешон, жалок, убог и немощен, — не игра в поддавки, но дополнительный источник драматизма. Выходит, герой должен отдать этим гадам то, в чем он реально превосходит всех остальных, — умение делать людей более совершенными.

Ульрих Мюэ, такой печально-бесплотный в “Жизни других”, здесь — стопроцентно человек из плоти и крови. Смешной, растерянный, напуганный, любящий прихвастнуть перед женой и готовый периодически впасть в отчаяние. Но его человечность виднее всего в те моменты, когда он “настраивает” Гитлера, как раздолбанный инструмент: учит правильно дышать, медитировать, вытряхивает из него детские комплексы и, копаясь в чудовищном прошлом, отыскивает редкие моменты ощущения счастья и полноты жизни… Неподражаемый профессиональный жест, каким Мюэ показывает фюреру, как нужно “подниматься над собой”, не вставая при этом на цыпочки, — жест поистине великого актера. Это — его фильм, его звездная роль (едва ли не последняя в жизни). И он “убирает” пыхтящего, смешного, одетого в желтенький спортивный костюмчик, густо нагримированного Гитлера — Хельге Шнайдера — как младенца. Недаром Шнайдер — очень известный немецкий комик — обиделся на режиссера и в порыве актерской ревности назвал фильм несмешным и попросту скучным.

Ясно, что, попав из Заксенхаузена в резиденцию Гитлера, герой обречен. У него только один выбор: отказаться натаскивать Гитлера и умереть сразу или согласиться, чтобы попытаться хоть как-то использовать ситуацию, а потом все равно умереть. Ужас в том, что во втором случае он рискует потерять не только жизнь, но и душу. Ведь дать Злу воспользоваться тобой — значит предать свой народ и самого себя — Адольфа Грюнбаума. Герой соглашается. В поощрение ему привозят семью, и первое, что делает прекрасная еврейская жена, похожая на изможденную галку, — набрасывается на него с упреками: “Как ты мог согласиться?!” А старшенький из четверых еврейских детей смотрит на папу с презрением и что-то цедит о коллаборационизме. “Я что-нибудь придумаю”, — успокаивает профессор. Но что тут придумаешь?

Первая мысль, конечно, — убить Гитлера. Рука уже тянется к тяжелому золотому слитку, лежащему на столе, чтобы тюкнуть в висок погруженного в медитацию фюрера. Но не получается. Не так-то просто прикончить беззащитного, полностью доверившегося тебе человека. И потом, это не выход. Профессор уже видит, что фюрер не властен над созданной им машиной уничтожения. Его жизнь и смерть ничего не решают. Ближе к концу попытку уничтожить злодея предпринимает жена. Фюрер в пижамке, до смерти напуганный известием о готовящемся на него покушении, заходит в каморку к евреям, его укладывают в супружескую постель, жена профессора поет ему еврейскую колыбельную, а когда он засыпает, бестрепетно накрывает лицо подушкой, а для верности еще и садится сверху. Но профессор ее сгоняет: “Что ты делаешь?! Этого примерно они от нас и хотят”.

Но где же выход? Договориться? — Бессмысленно. В какой-то момент фюрер, уже привязавшийся к своему учителю, находит нужным сказать, что всегда был против окончательного решения еврейского вопроса. Он предлагал просто сослать всех евреев в пустыню — куда-нибудь на Мадагаскар… Ну как с таким договариваться? Людоед — он и есть людоед. Превратить его в нормального человека Грюнбаум не в силах. Он не Господь Бог.